— А может, это не так уж и плохо, — заметил Смирнов.

— Нет, это плохо. Нам нужен боевой командир, чьи помыслы были бы направлены на вооруженную борьбу с оккупантами и ни на что больше! — возразил Кушнир. — Надо что-то решать с ним… Или вот еще — Злыдень. Кто он такой? Недавний синежупанник. И довериться ему в таком ответственном деле! Немецкий язык хорошо знает. Мало ли что! А теперь и ломай себе голову: несчастный случай это или что-то другое? Каким он чудом выскочил из беды, когда был вместе с Невкипелым? Чудес в природе не бывает!..

Смирнов категорически отвел подозрение Кушнира в отношении Злыдня как явный абсурд. В противном случае зачем бы державной варте разыскивать его? Рассказал про секретный разговор наедине инспектора уездной державной варты Лиходея с тем самым провокатором по фамилии или по кличке Пашко, случайно подслушанный… Не хотел отпускать его из города, так как никто, кроме него, не знает Злыдня в лицо.

Но обстоятельно рассказать о Злыдне Смирнов ничего не мог. Сам в Славгороде не виделся с ним. Узнал о нем от Шевчука перед самым отъездом, — что он в городе, скрывается у своего родича, где-то на Занасыпе. Хотел было даже отложить поездку, но Шевчук настоял, чтобы возвращался в Князевку немедленно. В сложившейся обстановке, в связи с этим провокатором, каждый упущенный час может очень дорого стоить нам, и не только для Кандыбы и его отряда, а возможно, и для самого штаба, если он пронюхал про штаб — кто в его составе и его местопребывание. Поэтому нужно во что бы то ни стало обнаружить его и обезвредить.

Напряженное молчание несколько минут царило в комнате. Нарушил его Кушнир.

— Да, натворил делов бесов Кандыба. Для паники оснований нет, но есть все основания для тревоги. И не будем испытывать судьбу — разойдемся сейчас. А соберемся вечером на том берегу. И ночевать дома не будем. Надо предупредить жену Середы. А Мирославу Наумовну мы еще, наверно, там застанем. Поедем, Яковлевич, завтра в Зеленый Яр. Как твоя «беда», в порядке?

В своем распоряжении Гудзий для выездов по его «парафии» в округе — к подопечным своим селянам, свекловодам, законтрактованным сахарным заводом, имел свой выезд — бедарку и престарелого мерина. И не так престарелый, как ленивый: сколько погоняешь, столько едешь. Поэтому Гудзий не очень любил этот способ передвижения, предпочитал хождение. Но, когда нужно было с кем-нибудь из товарищей вдвоем или хотя и самому, но с какой-нибудь поклажей — литературой или взрывчаткой, — брал из заводской конюшни своего Шайтана и запрягал в «беду».

Так было и в этот раз. На другой день, накануне троицы, не дожидаясь конца рабочего дня, получив у своего приятеля — мастера по ремонту — разрешение на троицу съездить домой, в Новомосковск, Кушнир, оставив «на хозяйстве» Смирнова, вместе с Гудзием выехал из Князевки.

Черная весть о казни немцами Тымиша Невкипелого в Славгороде пришла в Ветровую Балку вместе с гурьбой опечаленных женщин, вернувшихся тихим и ясным предвечерьем под троицын день из города, где они проведывали своих мужей в тюрьме. Отправились они из дому еще вчера, ведь без малого сотню верст в оба конца не одолеть в один день. И заночевали в городе кто где: у родственников, у знакомых. А Ульяна, жена Омельки Хрена, — у своей подруги Горпины. От нее и узнала. А потом рассказала и своим спутницам. И всю дорогу, хотя у каждой была своя беда, не выходил у них из головы Тымиш. Их мужья хотя и в неволе тяжкой, но живы, слава богу, а он, сердешный… Горевали, и чем ближе к дому, тем больше, — как эту весть родным его сообщить. И договорились наконец, что не кому иному выпадает это сделать, как самой же Ульяне — она своими ушами слышала. А все остальные первое время должны помалкивать.

Однако, как видно, не все сдержали свое слово. Не успела Ульяна забежать на минуту домой, с детьми управиться, прежде чем идти к Невкипелым, а все село уже знало эту страшную новость. И даже сюда, в имение, пришла эта весть. Выходя из хаты, Ульяна на пороге столкнулась с Теличкой Антоном, и он тут же стал расспрашивать про Тымиша: кто ей сказал об этом? Был очень встревожен, хотя и старался скрыть от нее свое волнение. Ульяна не выдала, конечно, Горпину, помня их взаимную неприязнь и неприятную историю с арестом Власа. Сказала, что услышала возле тюрьмы, от людей незнакомых, не то из Песков, не то из другого какого села их волости, которые знали в лицо Тымиша и будто сами видели еще до того, как они были сняты с виселиц. «Они? — вздрогнул Теличка. — Значит, не одного его схватили, а обоих?» И на этом прервал расспросы и как-то сразу сник. Через некоторое время, когда он исчезнет при довольно загадочных обстоятельствах из имения, Ульяна не раз вспомнит этот разговор с ним и его удивление — «обоих?». Почему он сказал «обоих»? Откуда он мог знать, что было их двое, а не один или, скажем, трое? Но это уж было потом. А в тот вечер Ульяна не обратила на это внимания. Она охвачена была иными мыслями — о встрече с родными Тымиша.

Окончив разговор с Теличкой, она сразу же отправилась в Новоселовку. Еще по дороге из города Ульяна обдумала все до мелочей. Что не пойдет напрямик через парк, куда было ближе, а через плотину, чтобы прежде зайти к Гармашам — тете Катре сказать и о зяте Тымише, и об Артеме, что был в Славгороде, ночевал у Горпины и Власа. А потом уж с нею вместе пойти утешать Орисю и старую Невкипелиху. Но теперь уж не уверена была Ульяна, есть ли смысл в этом: навряд ли Катря Гармаш будет дома сейчас, когда уж на селе стало известно об этом. И все же пошла кругом, через плотину, — по крайней мере, еще хоть немного оттянуть тяжелую минуту — рассказ свой и расспросы родных Тымиша обо всем, что слышала о нем.

На плотине и догнал ее Грицько Саранчук — ехал парой своих лошадок с поля и, как видно, ничего еще не знал про Тымиша. Поравнявшись с нею, спрыгнул с грядки телеги и после «доброго вечера» стал расспрашивать об Омельке. Стало быть, знал, что была с женщинами в городе. И хотя ничего особенного в этом не было, что знал, ведь мог и совершенно случайно об этом услышать, и если бы не встретился вот сейчас, тоже случайно, с нею, то вряд ли пришел бы домой к ней с расспросами про Омелька, Ульяна не хотела сейчас думать так. А почему не пришел бы? Хоть и не были большими друзьями, но и не чуждались. А с рождественских святок, с тех пор как Грицько стал головой «Просвиты», а ее Омелько был избран в члены правления этого товарищества, часто встречаясь на собраниях, они даже сблизились. Нет, право, судьба Омелька не была безразлична для Грицька. Да и в голосе его, когда расспрашивал, звучали беспокойство и сочувствие к нему. И Ульяна прониклась искренним дружелюбием и неожиданной для нее самой откровенностью. А может, еще и потому, что никому до сих пор — у женщин-спутниц своя у каждой беда, не до того им было! — не рассказывала о муже. Хотя бы ради одного сочувствия ее горю.

Не застала уже она Омелька в тюрьме. Недели две тому вывезли с другими осужденными на каторжные работы в Германию — на шахты, видимо. На сколько лет — и не дозналась толком. Такие лютые и тюремщики были в этот раз после того, как случилось в городе за несколько дней перед тем… Грицько спросил: «А что же случилось?» Да офицера же ихнего кто-то повесил ночью. На базарной площади, на одной из тех виселиц, с которых сняли партизан. Как выяснилось, Грицько ничего не слыхал об этом. И не диво: в газетах об этом не было, а из села никто в город не ездил в последние дни. Они, несчастные женщины, и были первыми.

— Так ты и про Тымиша ничего не слыхал? — и невольно остановилась. Остановился и Грицько и как будто понял уже, о чем речь. И не хотела душа верить тому. Порывисто шагнул к Ульяне и схватил за плечи:

— Да говори же!

— Повесили Тымиша немцы, — тихо сказала Ульяна, высвобождаясь из его рук, ведь могли увидеть люди: и позади с пригорка спускались, возвращаясь с поля, и впереди из ворот вышли Катря Гармаш с обеими невестками и как раз глянули в эту сторону, привлеченные стуком колес на плотине. Одета была мать не по-будничному и в черном платке на голове. Ульяна крикнула: — Тетя Катря, подождите! — и, не сказав Грицьку больше ни слова, бросилась к ней.