— Знаем, — перебил Мусий. — Видели, как ты уже мерзлую пахать пробовал. Ажно искры из-под плуга летели. Вот и должен был бросить. Что, Савка, вру?

— Об искрах не скажу, — ответил Савка, — а что глыбы агромадные выворачивало, это правда. Двумя парами волов — и то не работа была, а мука. Потому и бросили.

— Вот-вот! А теперь хочешь, Архип, наверстать. Это чтоб потом, когда коснется, было чем козырнуть: труд, дескать, уже свой вложил. Снег укатывал! Что, разгадал твою хитрость?

— Мели Емеля! А подумал бы: зачем мне хитрить? Что я, беззаконие какое творю? К тому же — разве мало, кроме этой, гуляет земли? Видел, сколько непаханой под снег пошло? Вот и ты, Мусий, почему в аренду не брал? Дома ведь был. И цена божеская. Не та, которую когда-то Погорелов сам назначал.

— А что бы я на ней, носом рыл?

— То-то же! — обрадовался Гмыря такому обороту разговора. — Не в самой земле, стало быть, дело. К земле еще что-то нужно. А земля что, земли на всех хватит. По новому закону, который наша власть в Киеве выработала, сорок десятин Погорелову остается. Ежели сам будет работать на ней. А остальная, без малого тысяча десятин?.. Так нет, вам именно эти двадцать как бельмо на глазу. Недаром говорят — засватанная девка для всех хороша.

— А может, и не поэтому, — сказал Мусий. — Может, тебе, Архип, под старость к девкам уж и не соваться бы? Миновалось! Ты бы лучше за свою собственную земельку болел душой. А ты еще заришься и на чужую — на нашу, бедняцкую!

— Не тебе, Мусий, меня учить! — отмахнулся Гмыря. И снова к Савке: — Долго ты еще возиться будешь?

— Все! — выпрямился Савка и взял воткнутый в снег кнут. — Можно ехать.

Лука Дудка выступил вперед:

— Да ты что, и впрямь думаешь на поле ехать? Снег укатывать?

— А мне что! — пожал плечами парень. — Нанялся — продался. Меня хоть и воду заставь в ступе толочь — буду.

— Вот и выходит, что дурак ты, Савка! А ведь не маленький, — сказал Мусий. — Да тебя же куры засмеют. А что люди — и говорить нечего… На всю жизнь такое прозвище прилепят, что и детям своим оставишь в наследство.

— Какое прозвище?

— Придумают. О том, как во время революции их батько, еще парнем будучи, помогал богачу-сплуататору народ дурачить. Снег укатывал!

— Да еще какой снег! — добавил Харитон. — Ты, глупая башка, волов потопишь.

— А ей-бо, правда! Я и не подумал, — заскреб в затылке Савка.

— Не тебя, олуха, — волов жаль! — сказал Лука и вынул из кармана складной нож. Шагнул к саням и перерезал веревку. — А ну, хлопцы, дружненько!

Охотников нашлось больше, чем нужно. С веселыми шутками кинулись к саням, ухватили каток и, раскачав, швырнули под самый плетень в сугроб. Только конец дышла и торчал сейчас из-под снега.

— Вот и вся недолга! — довольно сказал Лука, пряча нож в карман. — Кончено. Вольно! Можно закурить! Давай кисет, Харитон, — обратился к товарищу, разговаривавшему с Артемом.

Харитон вынул кисет, но закурить не пришлось.

— Да иди ты, лоботряс! Где тебя носит? — заорал вдруг Гмыря, стоявший до сих пор в полной растерянности.

Все повернули головы и увидели Олексу, сына Гмыри. Он не шел, а бежал рысцой. Остановился возле саней и оглядел всех.

— Что случилось, батя? — И на стоящем с краю Артеме задержал взгляд. — А, понятно!

— Самоуправничать вздумали. Голытьба несчастная! Видишь, что натворили! Куда каток…

Олекса нахмурил брови — и к Артему:

— А какое ты имеешь право?

— Проходи, проходи, — как только мог сдержанно сказал Артем. — Таким тут не подают!

— Гляди, как бы я тебе не подал! — Винтовку он еще на бегу снял с плеча и сейчас держал в руках на изготовку.

Лука Дудка подошел к нему и взялся за ствол винтовки.

— А погодь! Еще сдуру бабахнешь!

— Отвяжись!

— Да чего ты боишься, дурень? Дай, только гляну. — И Лука ловко вырвал винтовку у него из рук. Стал рассматривать ее и сказал с притворным удивлением: — Видали такое! Никак моя!

— Не мели чепухи! — И Олекса попытался вырвать у Луки винтовку, но тот отвел его руку.

— Харитон, будь свидетелем. Разве не говорил я тебе, что тогда, в Полтаве, никак нельзя было с винтовкой выбраться из казармы?

— Как же, говорил!

— Она! Точно! Трехлинейка, образца тысяча восемьсот девяносто первого года. Кавалерийская, облегченная. И бывает же такое: где Полтава, а где Ветровая Балка!

— Отдай! Не валяй дурочку! — побагровел Олекса. В толпе уже поняли балагурство Луки и усмехались, поглядывая то на старого Гмырю, то на его сына. — Я за нее Титаренко десять пудов ржи отдал.

— Десять пудов ржи? — переспросил Лука. — Дешево! А я за нее ведро крови своей отдал. Три ранения перенес. Так чья, выходит? Ну, и кончено! — Он взял винтовку на ремень и кивнул головой Артему: — Тебе куда? Тоже в лавку? Ну, пошли вместе. — Но, отойдя на несколько шагов, остановился и, обернувшись, крикнул: — А рожь свою у Титаренко можешь забрать. Казенное имущество не имел он права продавать. Да еще нашел кому!.. Голова садовая!

Люди стали понемногу расходиться, но несколько душ, из наиболее любопытных, и среди них ребята, возвращавшиеся из школы, остались. Интересно — что же дальше будет? Некоторое время царило молчание, потом Гмыря тяжело вздохнул, покачал головой, глянул на сына и медленно произнес:

— Ох, и болван! «Вольный казак». — Сердито сплюнул. — Кизяк ты, а не казак![2] — Повернулся и пошел во двор.

Как будто и событие не из важных, а по селу целый день потом только и разговоров было, что о стычке возле ворот Гмыри. И где бы Артему ни приходилось после этого бывать, с кем бы он ни разговаривал, непременно разговор заходил и об этом. Собственно, с этого и начинался. Так было и в лавке. Даже странно: нигде вроде и не задерживались по дороге (пять минут постояли, правда, пока Харитон сбегал в хату набить махоркой кисет), а не успели порог переступить, как кто-то из шумной гурьбы мужчин, толпившихся в лавке, крикнул Луке:

— Так, говоришь, где Полтава, а где Ветровая Балка!

— Ох, и ловко ты его!..

— А главное — дешево. Хвать! — да и все.

У Луки, как видно, пыл уже прошел, и он спокойно ответил:

— Да это я шутя. Придет — отдам.

— Вот и дурак будешь!

— Эге, с Гмырей только свяжись, напасти потом не оберешься, — предостерег Харитон. — За десять пудов ржи он с тебя двадцать сдерет. Да и не рожью, а пшеницей!

— Затвор, правда, не отдам, скажу, что потерял. — Лука тут же, при всех, вынул из винтовки затвор и положил в карман. — Пусть без затвора казакует. Безопаснее! — И, обращаясь ко всем, спросил весело: — Ну, так какая у нас сегодня повестка дня?

— Та же, что и вчера, — ответил Антон Теличка. Он считал себя, как видно, здесь за вожака: самодовольный, развалился на прилавке. — Можешь записываться на прения.

— Нет уж, я вчера попрел немало. Передохнуть нужно. Вместо себя я вам свежего оратора привел. — И Лука пропустил вперед Артема. — Только сегодня из города.

— Артем?! — удивленные и радостные послышались голоса. Здесь были в большинстве его однолетки, недавние, как и он, фронтовики, с которыми не виделся всю войну, а с некоторыми — еще с тех пор, как семь лет назад ушел из села на заработки. Поэтому не удивительно, что сразу обступили, протягивая руки, здоровались.

— Ну-ка, покажись!

— Живой? Целый?

Артем, растроганный такой сердечной встречей, крепко жал руки товарищам.

— Да вроде целый! Ну, а вы тут как? Отвоевались? Пошабашили? — Ему передалось их веселое настроение.

— А до каких же пор!

— Будь она трижды проклята!..

— Да оно так…

— Ну, кажись, со всеми поздоровался.

— А ты? Надолго?

— Сейчас поговорим. — И отошел к прилавку спросить папирос.

— А что же ты со мной не здороваешься? — хмуро сказал Теличка. Теперь он уже не лежал, а сидел на прилавке.

Артем молча глянул на него и не успел ничего ответить, как Антон протянул руку.