Под селом, когда извозчик поехал с горы тише, Дорошенко после долгого молчания обратился к племяннику:

— Так я на тебя, Павло, надеюсь, как на каменную гору.

— Уж и на каменную! — засмеялся Павло. — А я вот не уверен, смогу ли быть вам чем-нибудь полезен. Боюсь, что ничего не выйдет. Хата все же нужна старикам. И, возможно, придется переехать даже раньше, чем думалось.

Дорошенко возмутился. Напомнил, что не далее как три дня назад договорились об этом. Павло повел плечами:

— Так это же было три дня назад. А за это время многое изменилось. Мне даже… — поколебался немного, — мне даже и во сне такое не снилось.

Проезжая плотину, Павло предупредил извозчика, чтобы остановился возле первого дома. И когда лошади стали, выходя из фаэтона, сказал дяде Савве:

— Езжайте дальше одни, а я не задержусь: через четверть часа буду дома. — И направился к перелазу Гармашей.

Только мать из всей семьи Гармашей в эту ночь еще не ложилась спать. Все сразу же после ужина, на который попал Павло и вынужден был тоже сесть за стол, разошлись по своим углам. Остап с хлопцами — в клуню, Мотря с Софийкой остались в хате; Орися и Христя легли в чулане — на помосте, устроенном Остапом меж пустыми кошелями три дня тому, сразу по приезде невестки из города, для нее с Васильком. Постелила себе и мать — в сенях на доливке, притрушенной травой. Постелила, но было не до сна. Села на завалинке у порога на своем привычном месте да и засиделась в тяжелом раздумье о несчастной Орисе, так неожиданно овдовевшей в свои неполные двадцать лет.

Вспомнилось свое вдовство. Тоже молода была, но двоих детей имела уже — Остапка и Марисю. Месяца девчушке не было, когда помер отец — привезли с поля тело: за межу схватились с Архипом Гмырей. И, может, от горя и малютку свою через неделю потеряла: кормила перегоревшим от горя молоком. Осталась с Остапом вдвоем. И хоть как тяжело было, а не одна — с сыном. С надеждой, что хоть не скоро, а будет хозяин в хате, кормилец на старости. А у Ориси? Неловко самой спросить, и невесток стеснялась просить, чтобы дознались у нее. И где ей жить придется? Пока Захар еще не женатый, а как приведет жинку в хату да ненароком лихого нрава, несговорчивую… Иль к себе взять? Весь день эти беспокойные мысли из головы не выходят. А тут еще Павло добавил. И что за человек! Право, трудно вспомнить, когда бы он переступил порог хаты с какой-нибудь хоть маленькой радостью. Всегда чем-нибудь огорчит. Как и тогда, зимой, когда рассказал ей про любовные похождения Грицька Саранчука в Славгороде. Но ведь доброе дело сделал! А если бы не он да поженились, а тут, в селе, и эта учительница. Что уж то за жизнь была бы!.. А впрочем, разве можно наперед знать, как бы оно было! Может быть, тогда совсем иначе вел бы себя Грицько, остепенился, порвал с Ивгой да и жили бы с Орисей полюбовно. До осени на старой отцовской усадьбе пожили бы, а поставив хату — уже и лес отец заготовил, — выбрались бы на свое хозяйство. Вспомнилось, как зимой возвращались с Артемом из Песков — шли большаком и проходили мимо отруба Саранчука: вишневый садик, колодец на будущей усадьбе… Сердце словно пело тогда от радости. И все это, словно детскую игрушку в песке на дороге, растоптал походя, невзначай. Однако сердца на Павла не имела. Ведь поступил так, наверно, только желая им добра. Все-таки не чурается их. И об Артеме тогда как он беспокоился, советовал непременно уехать ему из села. Ведь разоруженные гайдамаки сотника Корнея Чумака, ясное дело, ему этого не простили бы. И верно, на рождественские святки наведывались. Да он уже тогда был в Поповке. А если бы не предостережение Павла? И сегодня вот…

Сегодняшнее посещение Павла даже Катрю растрогало. Мало ли у него своих забот, а вишь надумал и время нашел зайти к ним, разделить их семейное горе. Садились ужинать, когда зашел в хату. Пригласили и его поужинать с ними. Больше — для приличия. Ведь никогда — разве что в детстве еще — не садился с ними за стол. Все как-то получалось у него: только что дома поел. Но на этот раз не отказался. Продвинулся в красный угол, на почетное место, а рядом устроился Остап. И даже не побрезговал есть из общей миски. Да еще с таким аппетитом ел! Проголодался за дорогу. Рассказывал, что ездил в Князевку. Нет, не в гости. Время не то — по гостям разъезжать. По делу. Унаследовали ж хату от покойного деда, вот ездил поглядеть, в каком состоянии. Ведь придется на осень перебираться родителям туда. А сам он, возможно, на днях туда переедет. «Как же ты будешь жить один?» — поинтересовалась Гармашиха. Пустое, как-нибудь. Столоваться будет у дяди, зато для работы его писательской лучших условий и не придумать. Хата, правда, старенькая, две комнаты через сени. Но какой пейзаж открывается прямо с порога — глаз не оторвать… Остапа совсем не интересовали домашние дела Павла, и, воспользовавшись паузой, спросил, что нового на белом свете. Долго ли еще будут эти ироды землю нашу разорять? Никак уже закон вышел, что весь урожай им пойдет, а людям только на харчи да на семена оставлять будут… Павло охотно перешел на политическую тему. За три дня наслушался от дяди — до Князевки, дабы не выбиваться из рабочего настроения, он даже газет регулярно не читал — и сейчас, кое-что выбирая из слышанного, пересказывал им. Что долго, мол, не продержатся, до осени, не больше. Стало быть, не успеют вывезти хлеб нового урожая. А поэтому величайшей глупостью являются советы чересчур ретивых «защитников» украинского крестьянина, призывающих уничтожать, жечь на корню святой хлеб. Им-то что! Знают, что при всяких условиях они-то будут иметь свою долю, оторванную ото рта того же крестьянина и его детей. Намекнул — при женщинах иначе нельзя — на существование новообразованного украинского центра, который уже сплачивает народ для освободительной войны и который в надлежащий час возьмет под свое руководство освобожденную Украину. «Так вот, Остап, держи порох в пороховнице сухим!» — «Да уж известно — как народ, так и я. А народу сейчас только свистни, валом повалят!» — «Еще бы! — вступила в разговор Мотря, жена Остапа. — Обносились, оборвались, вот за обмундировкой и впрямь повалят, да только сразу и по домам. Было уж такое». Разговор за столом стал общим. Даже «Артемова невенчанная», как Павло про себя окрестил Христю, вмешалась в разговор после какого-то особенно хвастливого его заявления. «О, грамотная!» — иронично подумал, однако счел за лучшее перевести разговор на другую тему. Спросил об Артеме: что слышно? Ответила мать однословно: «Живой!» Павло и не стал допытываться. Перенес все внимание на Орисю, единственную из всех за все время не проронившую ни слова. И даже казалось, она не слышала, о чем говорят за столом, оцепенев в странном безразличии ко всему. Но ведь именно ради нее Павло так рисовался своим красноречием и распинался за трудовое крестьянство. «Э, Орися, так не годится! — с легким укором обратился к ней. — Сколько ни сокрушайся, ничего уж не поправишь, только силы губишь. А жить нужно. И жизнь наша теперь, прямо скажу, запутанная, хитрая и нелегкая. Много сил на нее нужно». — «Это я теперь и сама уже хорошо знаю!» — тихо ответила Орися все с тем же странным спокойствием. «Но ты не отчаивайся, — сказал Павло, — а я, чем только смогу, сестрица, помогу тебе…» Хотел еще что-то сказать, но тут в хату вошла Юлька сторожихи и, запыхавшись, выпалила: «Докия Петровна послали, чтоб домой шли быстрей…»

А тут и ужинать закончили. Павло отослал девчонку — сейчас придет. Покурили еще с Остапом, и наконец собрался идти. Со всеми попрощался церемонно — пожимая руку. К последней подошел к Гармашихе и негромко сказал: «А вы, тетя Катря, проводили бы меня хоть за дверь!» У матери похолодело в груди. Как обреченная пошла следом за ним из хаты, думая: «Какой же новый «гостинец» на этот раз припас?» По дороге к перелазу Павло спросил внезапно, что они надумали с Орисей делать. Мать сокрушенно пожала плечами: что же тут надумаешь? Поживет у свекрови. Свекор же в тюрьме, Захар в лесу… Павло раздраженно отмахнулся: не об этом речь. Нужно думать про сегодня-завтра. Куда ей деваться? В селе оставаться ей никак невозможно. «Может, и не арестуют, — успокоил встревоженную мать, — но потаскают — это уж наверняка». — «Да какая же ее вина? Что женой была ему? Какая она лесовичка, ежели только больных выхаживала!» Павло сказал, что не это даже главное. Таскать будут за то самое золото, будь оно проклято! Это кто хорошо знает Тымиша, тот и мысли не допустит, а кто не знает, так просто и говорит… Для примера привел разговор, — выдуманный на ходу и происшедший якобы с извозчиком, который привез его с дядей сюда, — будто, когда речь зашла об этом, тот сказал с абсолютной уверенностью и без всякого осуждения: «Не такой он дурень, чтобы не переполовинил торбу с золотом и не оставил жинке на черный день». Гармашиха тихо заплакала. Возле перелаза, уже взявшись за кол, Павло «сообразил вдруг», хотя в действительности этот план свой вез еще из Князевки, а по дороге окончательно «утрусил» его. Единственный выход, по его мнению, отправиться Орисе в Князевку. Поживет, пока положение изменится, может, до осени, в их хате. «Сама-одна?» — забеспокоилась мать. «Да она же не маленькая! И не одна. Через несколько дней и я туда приеду. А время от времени приезжать будет мама с Верунькой, а вскорости, может, и совсем переедут». Пусть увяжет в узел, что там самое необходимое, — учил Павло, — и завтра к полудню, на это время дядя Савва наказал извозчику приехать за ним, пусть будет наготове и ждет его. Вместе с ним и поедет. Он же потом и на усадьбу отведет. Мать колебалась. Нужно, мол, с Остапом, да и с нею посоветоваться. «Нет времени на советы! — рассердился Павло. — Или, может, хотите, чтобы и ее, как тех двух жен красноармейских, варта обязала ходить к ним в полицию «полы мыть»? Надеюсь, вы понимаете, что это значит!» — «Ой, помилуй бог!» — ужаснулась мать. «То-то же!» Попрощался и ушел. А она вернулась в хату, где, кроме Мотри с Софийкой, никого уже не было — разошлись спать. Постелила и себе, но знала — не заснет, вышла во двор, села на завалинке. И, видно, после тяжелых дум задремала. Не сразу услышала голос Артема. И даже уже в полусне подумала, что это причудилось ей, но вот снова тихое из-за угла хаты: «Мама!» Кто бы это мог быть? Остап в клуне. Значит, Артем! Обрадованная, вскочила с места, кинулась за угол хаты. И очутилась в сильных объятиях Артема. Поцеловал мать, наклонился, поцеловал руку и увел ее глубже под стреху.