— Как видно, задремали, мама. А я боялся испугать вас неожиданным появлением. Вот и стал тихонько кликать вас.

— А чего же неожиданным? С прошлой ночи уже ждем… Ну, так к кому же прежде вести тебя? Раскатились все по своим углам, как тот горох.

— К Орисе, конечно.

— Идем. Приголубь бедняжку. Но бередить рану не нужно напрасно. С Христей поговори ласково. Что-то она странная какая-то нынче. Вспоминаю: тогда, как на Орисину свадьбу приезжала, веселая, приветливая была. А теперь… Уж не хворь ли какая? А может, горе? Думала сначала — по тебе убивается. Но вчера, как Ульяна сказала, что живой и что видели тебя в Славгороде, очень обрадовалась, а потом словно бы еще больше загрустила… Как ни допытывалась, ничего не говорит. «В животе болит, что-то съела». А чует мое сердце — неправда. Постарайся допытаться. Может, тебе скажет.

Остерегаясь, по-над стеной они прошли в сени, и мать открыла скрипучую дверь в чулан. За ней вошел и Артем.

— Вы что, спите уже? — спросила мать, в чулане было тихо, словно бы никого там и не было.

Артем щелкнул зажигалкой.

На помосте между двумя лозовыми кошелями на постели сидели Христя и Орися, прижавшись друг к другу, и испуганными глазами смотрели на дверь. И, наверно, не сразу узнали его в неверном колеблющемся свете, какое-то время вот так и сидели неподвижно, пока уж Артем, подступив к помосту, не сказал приветливо:

— Здравствуй, Орися! Здравствуй, Христя!

Обрадованный встречей, он жадно и пристально вглядывался в родные лица, потом, погасив зажигалку и нащупав в темноте Орисины плечи, нежно обнял и прижал сестру к груди.

— Я знаю все! — сказал тихо и печально. — И всей душой сочувствую твоему горю. Скорбь твою разделяю. Но не буду тебя утешать. Это неминуемо: каждый должен пройти через свое горе из конца в конец. Не надо только останавливаться. Как на тонком льду.

— А я до сих пор не верю еще, — тихо молвила Орися. — Может, потому, что не видела его мертвого. Все думаю: ошибка, может.

— Нет, Орися, ошибки нет. Этими руками опускал его, беднягу, в яму.

Орися упала головой ему на руки и забилась в плаче. И пока не успокоилась, все печально сидели, не зная, как утешить ее. Наконец мать сказала:

— Что-то нужно с Орисей делать, сынок. Куда-то нужно уйти ей из села. — И рассказала о своем разговоре с Павлом об Орисе.

— Обойдется без него, — сказал Артем. Вот для этого и пришел он, чтобы забрать Орисю с собой в Подгорцы. Пусть поскорей и собирается в дорогу. — А вы, мама, помогите ей.

Когда остались в чулане с Христей одни, Артем сел поближе к ней, обнял и прижал к себе. Христя притихла. Но, когда рука его скользнула к ее груди, резко отстранилась, и Артем застыл, охваченный каким-то недобрым предчувствием. Спросил недовольно:

— Что случилось?

— Не надо, Артемчику. Я еще больна.

— И выбрала же время! — полушутя возмутился Артем, хотя в голосе и чувствовалось недовольство.

— Не о том речь.

— Не о том?

Артем ничего не понимал. Но вместо того, чтобы узнать поскорее, он дал полную волю своему раздражению, для которого, казалось, были все основания. В течение полугода после их последней встречи в Поповке с какой радостью он вспоминал ту неделю, дарованную ему судьбой на рождественских святках, превратив их в подлинный праздник от первого дня до последнего.

Уже в первый день — после стольких лет разлуки — почувствовал себя с нею тогда легко и непринужденно. Но в первый вечер они еще ни о чем не договорились — ни о своих будущих отношениях, ни о Васильке. И лег спать на лавке, не очень уверенный, что удастся поладить, а значит, и сойтись с ней. Но уже следующее утро принесло ему неожиданную радость. Управившись с помолом на ветряке, собирался было сразу же после завтрака отправиться на железнодорожную станцию. Она мило и легко отговорила тогда его. И вместо того, чтобы идти ему на станцию, пошли вдвоем в хуторок недалеко от села, к Христиной подруге Вере, но в метелице — нет, не заблудились, а просто обоим очень хотелось побыть наедине как можно дольше, вот и очутились в затишке под скирдой соломы в поле. А в тот же вечер вместе с Данилом Коржом да Верой с Левком отгуляли «свадьбу». Даже и сам мысленно брал это слово в кавычки, все время ощущая какую-то зыбкость своих отношений с нею, замужней женщиной. Немало этому способствовала и мать Христи, наотрез отказавшаяся участвовать в этом семейном празднике. За всю ночь так и не спустилась с печи и девочек не пустила; а когда Данило Корж обратился к ней, подойдя с чаркой: «Да хватит тебе, сватья, ерепениться! Где твоя совесть?!» — она высунулась с печи и возмущенно сказала: «Моя — при мне! А где ваша совесть? Такое придумать — свадьбу играть при живом муже! Стыд-страм!»

И это, конечно, испортило настроение не одной Христе. Но застолье продолжалось. И, может, именно потому, что старались поднять настроение, было оно более шумным, чем самим хотелось. До рассвета не расходились гости и «молодые» не ложились спать. Однако на следующий день, когда уж и Вера с Левком ушли, и Данило Корж уехал домой, Артем с Христей чувствовали себя совсем хорошо и, вместо того чтобы лечь поспать, целый день хлопотали по хозяйству. Христя до обеда с матерью стряпала возле печи, а после обеда стала помогать ему обшивать снаружи хату кукурузными стеблями. И так мило сердцу было им работать вдвоем, так увлеклись, что и не заметили, как подошел свят-вечер и заколядовали на селе…

Изо всех праздников рождество было для него еще с детства самым любимым, а из всех дней рождественских святок самым памятным — сочельник. Выкупанные матерью, все они, дети, в белых рубашонках сидят за праздничным столом, а в красном углу торжественно восседает отец; мать еще возится у печи, но вот и она, поставив миску с едой на стол, садится рядом с отцом. И начинается святочная вечеря. Но дело не в еде, хотя и ей, более вкусной нынче, дети отдают должное. Дело в самом настроении — приподнятом, в напряженном ожидании того волнующего чуда, когда отец начнет в окно звать Мороза на вечерю: «Мороз, Мороз, иди к нам вечерять!» И хотя известно уже по минувшему рождеству, что не придет Мороз, но полной уверенности нет: а вдруг передумает на этот раз и примет приглашение? Холодок подступает к сердцу, а воображение рисует, будто скрипнула дверь в сенях, вот-вот откроются двери в хату… Орися, как и полагается девчонке, с самого начала не выдерживает напряжения — прижалась к матери, но даже и она не успевает по-настоящему набраться страху — из дальнейших отцовских слов становится понятным, что и в этом году не придет Мороз на вечерю. «Ну, если не хочешь, не приходи! — не очень огорченный этим, говорит отец. — Но только не морозь наших…» — и дальше перечисляет всех домашних животных, даже хвоста которых никогда не бывало, кроме овец с ягнятами, в их дворе. Потом отец берет ложку, но прежде, чем начать есть, прислушивается внимательно и говорит матери: «Что это мне — будто дверь в сени приоткрыта». Мать выходит в сени и через минуту возвращается: «Да, была приоткрыта. А на крючке в сенях вот что висело». В руках держит мешочек с гостинцами. И боже мой! Чего только в том мешочке нет! И конфеты величиной с сопелку, с разноцветными кистями на концах, и пряники фабричные в форме коня или звезды, и маленькие конфетки в ярких бумажных обертках, которыми потом Орися украсит на печи весь свой уголок, и грецкие орехи, и пироги с маком и с калиной.

На этот раз, в Поповке, ему довелось впервые быть в роли главы семьи — сидеть в красном углу, где на сене стоят горшки с кутьей и узваром, а вокруг стола вся семья, даже мать Христи с девочками. И конечно же Василько. Впервые после болезни поднялся с постели, и мать принесла его, закутанного, к столу, посадила рядом с отцом. Все было как положено. И звал Мороза на вечерю, стараясь подражать во всем отцу, даже его голосу; и выходила Христя в сени поглядеть, не открыта ли дверь, и внесла в мешочке гостинцы детям — к их превеликой радости. А после вечери сразу же Христя принесла из каморки подушки и рядна — пусть согреются немного, — и, управившись по хозяйству, постелила на двоих. Однако Василько ни за что не хотел ложиться в свою постельку на лежанке. Пришлось взять к себе в середину. И, право, не жалели, столько радости хлопчику принесла эта новизна — спать вместе с батей и мамой. И за шею их одновременно обнимал, и руки их брал — соединял у себя на груди, а своими сверху словно скреплял, памятуя про близкую разлуку. Наконец сморил его сон. Христя осторожно перенесла мальчонку на его постель, а сама тогда с холода — хата успела выстудиться — в одной сорочке юркнула под одеяло и прильнула к нему…