Грицько подошел и снял шинель с крючка. Стал одеваться.

Кирилко хотя и не все слышал, и из того, что слышал, не все понял, но увидел, к чему идет. И чтобы предупредить такую нелепицу (сидеть в хате и не увидеться с Орисей! Да что же она скажет, как проснется!), он не долго думая соскочил с лежанки и, подбежав к Орисе, стал тормошить ее за плечо.

— Орися, Орися! Да проснись же!

Когда Катря обратила внимание, было уже поздно: разбуженная Кирилком, Орися сидела на постели и удивленно озиралась затуманенными со сна глазами. Остановила взгляд на Грицьке. Сердце замерло, она и дыхание затаила, чтобы не развеялось радостное видение.

— Здравствуй, Орися! — нерешительно сказал Грицько и направился через хату к ней.

Но пока эти несколько шагов сделал, Орися совсем проснулась. И все вспомнила. Почти со страхом откинулась к стене и руки вытянула, как бы защищаясь:

— Не подходи!

— Орися! Да я все тебе расскажу. Всю чистую правду.

— Знаю я всю правду.

— Вранью поверила! — не моргнув глазом, возразил, правда, не очень уверенно, Грицько, но, заметив, как при этих словах изменилась в лице Орися: в радостном удивлении изломались брови, и глаза прояснились, — продолжал уже более уверенно: — А вот я не поверил, как видишь. Хоть Павло и плел мне о тебе всякие небылицы.

— Обо мне? Какие небылицы?

— Всякие. И о том, что дегтем ворота вымазала жена Пожитько.

— Да разве только нам! — вмешалась мать. — Ведь она сумасшедшая. Троим сразу.

— Теперь я знаю. Но Павло не говорил, что троим сразу. Про одну Орисю твердил. Ну, а теперь Орисе про меня наплел всякой всячины.

Мать неуверенно пожала плечами.

— Да каким же человеком надо быть, чтобы таких страстей наговорить! И для чего это ему понадобилось?!

— Видать, есть для чего!

— Не верится что-то. Да неужто он такой бессовестный?!

— Ой, мама! — недовольным тоном остановила мать Орися, сама уже безоговорочно поверив Грицьку. — Ну какая вы, право, мама… «Неужто такой бессовестный»! Да поискать такого! Вы ничего не знаете. А хитрый и подлый какой! Вы думаете, и про Артема говорил, предупреждая, с чистым сердцем? Я уж его раскусила. Кирилко! — попросила племянника, — Подай мне книжку, вон на столе.

Кирилка охотно принес книгу, отдал и ждал — что будет? Орися вынула из книги пухлое письмо и хотела порвать, но не смогла.

— А ну, дай я! — поспешил Кирилко.

— Сама! — она разорвала конверт, вынула листки и стала один за другим рвать на мелкие кусочки, складывая в подставленную Кирилком пригоршню. — Вот так с ним нужно! С его враньем! — подняла она глаза на Грицька. И со слабой улыбкой молвила: — Вот видишь, Гриша. А ты говоришь — не верю тебе. Как себе, верю!

— Спасибо, Орися! Спасибо! — повторял растроганный Грицько. — И верь: никого не люблю, кроме тебя. Одну тебя. Выздоравливай скорей! А то сватов пришлю, а ты…

— Теперь выздоровею! — горячо сказала Орися и закусила губу: и как это слово «теперь» вырвалось у нее! Застыдившись, склонила голову, но сразу же и подняла — да чего ей таиться от него, своего жениха! Пусть знает! Поборов стыдливость, нарочно повторила, и еще с ударением именно на этом слове: — Теперь уж, Гриша, выздоровею! — И доверчиво склонилась к нему.

Артем хорошо понимал поведение Павла по отношению к себе, или, как он говорил, «Павловы выкрутасы». Да, именно поэтому Павло предупредил мать о возможной опасности, чтобы отвести подозрения от себя. А сам первый и скажет Корнею Чумаку о нем, об Артеме, — что, мол, в Ветровой Балке он сейчас, у матери. А уж там, что будет дальше — его не касается. Как Пилат, умоет руки. И даже с чистой совестью: сам, мол, виноват, почему не послушал! Я ведь предупреждал! Но это все Артема мало беспокоило. И без него хватает у гайдамаков «хлопот» в Славгороде. Да и для чего он им нужен? Подумаешь, фигура! Конечно, сообщение Приськи (и Павло подтвердил это) о том, что атаман Щупак объявил награду тому, кто его поймает, немного льстило самолюбию Артема. Но — в меру, не причиняя вреда. Другой, будучи на его месте, возможно, именно на этом и споткнулся бы: переоценив свою значимость, а отсюда и степень заинтересованности гайдамаков своей особой, только зря сам себя еще стращал бы. Но Артем не из таких. Зная себе цену, он вместе с тем всегда остерегался недооценивать своих врагов. И поэтому, трезво взвесив все обстоятельства, пришел именно к такому утешительному выводу: нет причин для беспокойства, не настолько они глупы, чтобы за полсотни верст гнать казаков для его ареста. Другое дело, если сотник Чумак приедет на хутор к отцу, как говорил Павло, в гости на рождество. Да еще если не один приедет. Тогда уж походя и в его хату заглянет. Наверняка! Ну, до рождества еще далеко. А за это время — больше недели! — и рука заживет. Можно будет, как говорится, не искушать судьбу и уехать из дома.

Артем решил твердо — в Харьков. Да, если в Славгород сейчас нельзя, пока гайдамацкий курень там, то, собственно, больше и некуда. Но прежде, конечно, в Хорол заглянет. Независимо от того, заедет Данило Корж или нет. Доберется и пешком. А повидаться с сынишкой он должен, да надо что-то предпринять, чтобы забрать малыша к себе. Толком он и сам еще не знал, что именно: ну, попросит хотя бы Христину мать передать дочке, что он твердо намерен взять мальчика к себе: пусть пока свыкается с мыслью о неизбежной разлуке с ребенком. Мог ли он без этого со спокойной душой ехать в Харьков, где с первого же дня — это он хорошо знал да именно к этому и стремился — попадет вместе со своими товарищами из заводской Красной гвардии в самый водоворот гражданской войны?!

А война есть война. Хорошо, ежели жив останется. Тогда все развяжется просто: женится и заберет Василька к себе в город. Ну, да над этим сейчас нечего голову ломать, будет время и потом. А вот если сложит голову, худо будет. Даже в лучшем случае — ежели б Христя согласилась отдать ребенка бабушке Катре в Ветровую Балку — не сладко будет малому сироте жить нахлебником у не слишком приветливых дяди Остапа и тети Мотри, хоть и при ласковой бабушке. Орися к тому времени наверняка замуж выйдет, будет жить на Юру. Ой, не сладко! И нельзя закрывать на это глаза. А значит, об этом нужно думать сейчас. Ему самому казалось иногда странным, как глубоко и как-то сразу проникся он отцовским чувством к сынишке, которого и в глаза еще не видал. «А впрочем, что тут странного? — раздумывая, возражал он себе. — Породил на свет, пустил в люди, так кому же и думать, заботиться о нем, как не тебе, отец?!»

Недели не прошло еще с тех пор, как узнал он в Полтаве, на вокзале, при случайной встрече с Варькой-хоролчанкой, что у Христи сын от него, а сколько за эти дни передумал! Еще там, в Славгороде, когда скрывался на Слободке! Как нарочно, и времени свободного было хоть отбавляй — целыми днями был один. Сколько раз мысленно заводил разговор с Васильком. О том, о сем. Но чаще всего, конечно, как и полагалось при первых встречах, рассказывал сынишке — наверстывал то, что мать сознательно замалчивала, — о себе, о роде гармашевском, о Ветровой Балке, где ему придется некоторое время побыть у бабушки Катри. Не удивительно, если кое-что и приукрашивал в своих «рассказах», — может, даже бессознательно, — чтобы не так страшно было малышу идти в новую семью. Да и у самого чтобы на душе было спокойнее.

Каждое утро, проснувшись (все еще спят, только мать встала и уже хлопочет), Артем, обводя взглядом хату, невольно вздыхал. Но наконец нашел, чем себя успокоить. «Ничего, сынок! — мысленно говорил он, как будто Василько уже лежал с ним рядом на постели и, проснувшись, настороженно осматривал чужую — не привык еще, — старую, с покосившимися ребристыми стенами, с сырыми углами хату. — Уж не такие хоромы, наверно, и в Поповке у бабки оставил! А мы вот скоро новую хату построим. Видел, сколько лесу дядя Остап навез? Потерпи немного — год-два. Да и сидеть-то в хате ведь только зимой придется. А как потеплеет, целыми днями будешь бегать во дворе, на улице, возле пруда. О, в Ветровой Балке есть где ребятам разгуляться! Это тебе не Поповка!»