Не скоро девушка очнулась. И с открытыми уже глазами, устремленными на потолок, долго лежала неподвижно. Потом перевела взгляд на мать, не узнавая ее. И вдруг узнала и все вспомнила. Будто пружиной ее подбросило. Но мать придержала за плечи, не дала подняться с лавки.

— Полежи, доченька. Полежи еще!

— Пустите! — тихо и будто совсем спокойно сказала Орися и отвела руки матери. Встала на ноги. Но, не ступив и шага, пошатнулась и, чтобы не упасть, села на лавку. — Нет, — грустно покачала головой, — не в силах идти. Да и куда мне идти? Некуда! Почему я, мама, не умерла тогда? Пока не знала!

— Приляг, доченька. Ничего еще доподлинно не известно. Может, Павло напутал.

— Нет, не напутал. Я и сама, без Павла, знала. Сердцем чуяла. Почему же он три дня не приходил? И не бойтесь, мама, я плакать не буду! Я уж все слезы выплакала за эти три ночи. Лягу я, мама.

— Подожди, постелю. — А потом укрыла легким рядном, погладила по голове. — Вот и засни, умница моя!

Но пока уснула, всего еще было. И тихо лежала, и вскидывалась на постели, словно бы спросонья — от страшного сна, и плакала горестно. Это ей казалось только, что выплакала все слезы, — нет, хватало их еще, горьких… Давно в хату Гармашей, с тех пор, пожалуй, как провожали Остапа на войну, не заползала такая тяжелая, гнетущая печаль. Но наконец, измученная, обессиленная, девушка уснула тяжелым, глубоким сном.

Не проснулась и тогда, когда вбежал Кирилко и с порога, радостный, крикнул во весь голос:

— Бабуся!

— Тсс… — оборвала Катря внука и шепотом спросила: — Чего орешь? Горит где?

— Нигде не горит, — сник хлопец. — Дядя Артем идет.

— Идет — значит, придет.

— Да не один! С Грицьком Саранчуком!

Катря так и застыла от неожиданности! А еще час назад как ждала она этого! Даже уверена была почему-то, что именно так оно и будет: придет вместе с Артемом. И с нетерпением ждала. А теперь… Первой мыслью было поскорее выйти и встретить за порогом, чтобы в хату не пустить. Нужно сберечь Орисин покой, хотя бы этот, кратковременный, пока спит. И так бы она, наверно, и сделала, если бы была целиком уверена, что Павло сказал правду. А сейчас и подавно эта уверенность была поколеблена. Да как же мог Грицько прийти в таком случае? Какую же это совесть нужно иметь? И пока раздумывала, под окнами послышались шаги по скрипучему снегу и голоса.

Вошли в хату. Грицько еще с порога заметил, что Орися спит. Тихо поздоровался. Катря сдержанно ответила на приветствие и сразу подошла к сыну — помочь снять шинель.

— Раздевайся, — сказал Артем, немного удивленный невниманием матери к гостю и не догадываясь о причине.

Грицько не торопился. Подождал, пока тетя Катря повесила шинель Артема, разделся и повесил свою шинель поверх Артемовой. Холодный тон хозяйки он, конечно, уловил, но подумал, что это не что иное, как немилость за его хамство. Еще бы! За три дня не удосужился больную Орисю проведать. Ну, да он этого и ожидал. Неприятно и стыдно будет изворачиваться, но что поделаешь, если иного выхода нет! Пока Орися не выздоровеет совсем, нечего и думать сказать ей горькую правду. Нужно будет лгать — будет лгать! И глазом не моргнет. А тем временем утрясется малость, да, может, даст бог, и вообще обойдется.

Эти мысли несколько улучшили настроение Грицька. Но сдержанность хозяйки продолжала его беспокоить. За все время, что он сидит в хате, ни с единым словом к нему не обратилась. Молча хлопотала, собирая обед. Видно, очень огорчил ее. И как это он прощения не попросил! Сразу, как пришел, не догадался, а сейчас уж и некстати будет. Надо ждать подходящего момента. А его все не было. Вот уж и обед на столе.

— Садись!

И тогда Грицько, прежде чем сесть за стол, сказал:

— Золотое сердце у вас, тетя Катря! Ей-право! — Катря с удивлением подняла на него глаза. — Вместо того чтобы гнать ухватом из хаты, вы еще за стол сажаете.

— А за что же гнать из хаты?

— За то, что свинья. Если уж сам не мог прийти — так схватило меня, голову не мог поднять с подушки, — соврал он, не моргнув глазом, — так мог бы хоть с Марийкой поклон передать.

— Вон ты о чем!

— А о чем же вы думали? — насторожился Грицько.

— Садись. Обедайте уж, — уклонилась Катря от дальнейшего разговора, хотя ей это и нелегко было.

С тех пор как Грицько зашел в хату, именно такого момента и ждала она, чтобы без лишних слов, напрямик спросить его — правду ли рассказывал о нем Павло или напутал чего. Она должна знать наверняка, как вести себя с ним. И выяснить это необходимо было как можно скорее — ведь каждую минуту могла проснуться Орися. А подвергать ее еще такому испытанию, как встреча с Грицьком, никак было нельзя. Но, хорошо понимая все это, она все еще не могла решиться на откровенный разговор. Не раз принималась корить себя за нерешительность, не раз и слова нужные находила, а заговорить не могла. Всякий раз если не то, так другое мешало ей. Больше всего ее удерживала боязнь — как бы этими расспросами не раскрыть перед Грицьком семейную тайну: горе Ориси, которое причинил он своим обманом (пусть не думает, что на нем свет клином сошелся!). Мешало и присутствие в хате Кирилка. Те двое еще малы, ничего не поймут. А выпроводить Кирилка из хаты — язык не поворачивается. Да еще именно сейчас, когда хлопец разулся, разделся и сидел на лежанке с твердым намерением не оставлять своей позиции, очень выгодной для наблюдения за всеми подробностями этого долгожданного счастливого семейного события. Ну, да и это не причина. Можно было бы дело для Кирилка придумать, чтобы не так обидно было хлопцу, — послать хотя бы на розыски отца… Даже такие мелочи уже продумывала Катря. Оставалось только разжать губы. Но простая человеческая гордость восставала в ней, не позволяя первой начать разговор. И снова ждала подходящего момента. И дождалась, называется! Случись это немного раньше, а не сейчас, когда уж пригласила к столу… А теперь придется ждать конца обеда. Только этим и было полно ее сердце — нетерпеливым ожиданием. А они оба, как нарочно, хоть и голодны были — ведь прямо из лесу, — а ели не спеша и тихо, чтобы не разбудить Орисю, разговаривали. Наконец с обедом покончили.

Убирая со стола — хлопцы уже курили возле печки, — Катря неожиданно для себя самой вдруг сказала:

— Заходил Павло.

Оба посмотрели на нее. Артем — с удивлением, Грицько напряженно. Артем ждал, что мать скажет дальше. Но она молчала.

— А чего ему?

— Заходил прощаться. Да и дело было. — И, опасаясь, как бы Артем не перебил ее расспросами, поспешила добавить: — О тебе, Грицько, интересную весть принес.

— Обо мне? — удивился Грицько и, уже догадываясь, о чем речь, все же заставил себя вымолвить: — Какую же весть?

— Я вот и думаю: зачем ты пришел? Аль на свадьбу звать? С той своей, городской!

Грицько сидел ошеломленный. Потом жадно несколько раз подряд глубоко затянулся цигаркой и тяжело выдохнул вместе с дымом:

— Какой подлюга! — Он бросил окурок, порывисто поднялся на ноги и, подойдя к Катре, взволнованно спросил: — Скажите: это он вам одной говорил или при Орисе?

— А тебе что до этого? — холодно посмотрела ему в глаза Катря, поняв все по выражению его лица. — Хотел бы играть в жмурки и дальше?

— Какие там жмурки! За кого вы меня принимаете?! Вот и Артем живой свидетель! — горячо говорил Грицько. — Клянусь вам! Но я сам должен рассказать Орисе обо всем.

— До твоих ли рассказов ей сейчас? Иди себе с богом.

— А может быть, мама, — вмешался Артем и, досадуя на себя, глубоко затянулся цигаркой, — может, пускай они уж сами… или договорятся, или — наоборот, раз и навсегда. Любовь — это такое чувство…

— Да, сынок. Это такое чувство… Три дня назад оставляла Орисю… — И вовремя остановилась: не говорить же при Грицьке, как за эти три дня извелась девушка. — Да что бы я за мать была, ежели б разрешила ее сейчас волновать! Хворую такую. — И снова настойчиво Грицьку: — Иди себе, парень. Так будет лучше. Ни ты нам не должен ничего, ни мы тебе.