— Ну да. За врачом.
— А тебя, Мирослава, как раз и дома не было! — сказала взволнованно Бондаренчиха.
— Только что вернулась. Еще и во двор к себе не успела войти, — ответила девушка.
— Вот оно что! — словно про себя молвил Мусий. Потом к девушке: — Так выходит, что вы докторша и есть?
— Да, я врач, — ответила Мирослава. Она подошла к Гармашихе и села рядом с ней. — Кстати, Катерина Ивановна, вы когда едете?
Катря пожала плечами:
— Сама еще не знаю.
— Федор Иванович мне говорил, что у вас дома лежит больная сыпняком. Хочу вам лекарства передать.
И Гармашиха, и Остап стали благодарить ее. А она начала расспрашивать о больной.
Тем временем Федор Иванович кончил увязывать сверток.
— Вот это, Маруся, нужно хорошенько спрятать, — обратился он к жене. — Но не в доме.
Маруся только взглянула на мужа и, ничего не сказав, оделась и взяла сверток.
— Погодите, Мария Кирилловна, и я с вами, — сказала Мирослава, поднимаясь.
Тогда Мусий:
— Простите, пожалуйста. Но спрошу вас все-таки, чтоб уже не было ошибки. Вы в этом дворе живете? Во флигеле?
— Во флигеле.
— Ох, и Мусий! — покачала головой Катря.
Недовольный тон Гармашихи, виновато склоненная голова Мусия и сдержанная усмешка Остапа невольно смутили девушку. Она недоуменно переводила взгляд с одного на другого и наконец спросила:
— Что такое? Ничего не понимаю. Почему вы спросили, где я живу?
Вместо Мусия ответила Бондаренчиха:
— Да это я рассказывала тут про Артема.
И как только сказала это Маруся, Мирослава вдруг вся зарделась. Она поспешила отвернуть лицо от света, чтобы скрыть свое замешательство. Старалась успокоить себя: «Какие глупости! Ну и что ж она могла рассказать такого обо мне и Артеме?» Выручила ее Бондаренчиха. Спросила, стоя уже у двери:
— Мирослава, а то, может, посидишь еще у нас?
— Нет, нет. Иду! — заторопилась девушка. Попрощавшись со всеми, она вышла вслед за Марусей.
В сенцах, как только закрылись двери в комнату, Маруся остановилась и вдруг спросила негромко:
— Слава, что с тобой?
— Вы о чем? — насторожилась девушка.
— Если бы я тебя сегодня утром не видела, я подумала б, что ты целую неделю пролежала больная.
Мирослава вздохнула.
— Не знаю. Я еще не видела себя сегодня. Может, и вправду изменилась.
— А что же случилось?
Девушка молчала, как бы колеблясь, и вдруг произнесла шепотом:
— Я все время думаю об Артеме. — Она снова помолчала минутку, потом взволнованно взяла Бондаренчиху за руку. — Тетя Маруся! — Так ее только в детстве звала. — Если бы вы знали… как мне страшно!
— А ты не думай о страшном. Да ничего страшного и нет. Ведь все пока хорошо. Самое трудное сделано. Про это ты и думай.
— Я не могу думать ни о чем другом. Я все время думаю только об одном. А вдруг… А что, если вдруг… Ведь это так возможно! Был — и нет! Как это страшно!
Из комнаты отворилась дверь, и Федор Иванович сказал шутя:
— Что это вы тут впотьмах? Может, дверей не найдете?
— Оставь нас! — сказала Маруся.
Федор Иванович молча закрыл дверь.
XIX
Только дома Мирослава почувствовала, как она устала. В передней насилу подняла руки, чтобы повесить шубку на вешалку. Не заходя в столовую, где обычно на столе ее ждал ужин, девушка прошла в свою комнату, не зажигая огня, в изнеможении села прямо на кровать и прислонилась головой к спинке.
Вошла мать.
— Почему ты в потемках? — Она подошла к столу и зажгла настольную лампу. Зеленоватый свет залил комнату.
— Не нужно, мама. Притуши.
Мать прикрутила фитиль в лампе. Потом подошла к постели и минуту внимательно смотрела на дочь. Спросила тревожно:
— Славонька, что случилось?
— Ничего, мама. Устала очень.
— Ты чем-то взволнована.
Мирослава молчала, не зная, что сказать, и вдруг вспомнила о письме брата. Обрадовавшись поводу отвлечь от себя внимание матери, она торопливо вынула из кармана письмо и подала ей.
— От Гриши. Еще утром Артем привез из Харькова. Да так замоталась…
Маленькая хитрость удалась, взяв письмо и напомнив об ужине, мать сразу же вышла из комнаты. Мирославе слышно было, как мать села за стол. Зашуршала бумагой, — видно, вынула письмо из конверта, — и потом стало тихо в столовой. Только маятник стенных часов четко и равномерно отбивал секунды — тик-так…
Мирослава некоторое время прислушивалась к знакомому ей с детства тиканью часов, стараясь проникнуться спокойствием его ритма, как это не раз делала в минуты особого волнения. Но теперь ей это никак не удавалось. Она и не заметила, как вдруг перестала слышать это тиканье, — словно часы остановились. И уже ничего для нее не существовало, даже самой тишины.
Представилась по-праздничному оживленная улица города, полная людского гомона, веселого смеха. Народ расходился с митинга (было это еще летом). Она возвращалась домой вместе с Бондаренками. Уже завернули на Гоголевскую, как вдруг их догнал какой-то солдат. Сказал всем «здравствуйте» и пошел рядом.
— Ну и что? — спросил Федор Иванович у солдата.
— В саперный батальон назначили.
Если бы ей перед этим не рассказали Бондаренки, что к ним утром приехал Артем Гармаш, она, вероятно, и не узнала бы в этом коренастом солдате с ясными серыми глазами под густыми бровями крестьянского паренька, который семь лет назад как-то заходил к ним вечером.
— Я вас не представляю друг другу, — заметил после паузы Федор Иванович. — Ведь вы уже знакомы?
— А как же! — сказал солдат, весело улыбаясь. — Мы старые знакомые. — Потом, обратившись к ней, спросил: — Помните, Мирослава Наумовна, я у вас в доме был с Митьком Морозом? Чаевничал даже.
— Помню. Вы очень изменились с той поры.
— Семь лет! Время немалое. А вы, значит, доктор? Это очень хорошо. Когда я узнал сегодня об этом, я так обрадовался!
— Почему это вас обрадовало?
— Вот-вот, спроси его, — вмешалась Маруся. — Нам он так ничего и не сказал.
— А в самом деле — отчего тебе, Артем, радоваться? — спросил Федор Иванович. — Не все ли равно, стала ли Мирослава Наумовна врачом или, скажем, народной учительницей?
— Это вы, дядя Федор, так говорите потому, что не знаете всех обстоятельств. Вас тогда уже в Славгороде не было. А я знаю…
— А что вы знаете?
— Знаю, каким страшилищем для вас был медицинский институт, как вы мертвецов тогда боялись, а от трупного запаха — это ж вы сами говорили — вас даже мутило…
— И вы все это помните?
— А зачем мне бог память дал? — усмехнулся Артем. — Да я не только это помню. Я помню даже то, как на совет матери выбрать другую профессию, «по себе», вы ответили: «Ничего, эта профессия тоже будет по мне. Хочу быть доктором — и буду! А все эти страхи я переборю».
— И все-таки, Артем, я тебя не поняла, — сказала Бондаренчиха.
Артем немного помолчал, как бы колеблясь.
И вдруг:
— Я вам объясню сейчас, тетя Маруся, — хоть ясно было, что говорить он будет не только для нее. — Не люблю я и попросту презираю людей, у которых слово расходится с делом. И наоборот.
Мирослава пристально взглянула на Артема и сказала:
— Спасибо! Если я правильно вас поняла.
— Поняли вы меня правильно. Но благодарить меня не за что. А если уж на то пошло, то это я должен вас благодарить…
— Вот, Маруся, смотри, — сказал Федор Иванович, обращаясь к жене, — это и есть китайские церемонии: «Благодарю вас за то, что вы меня поблагодарили!»
Все засмеялись.
— Ну, я шучу, — помолчав немного, сказал Федор Иванович и, взяв под руки с одной стороны Мирославу, а с другой Артема, добавил тихо: — Хорошие вы мои! Мирославу-то я знаю еще с детства. Но и ты, видать, хлопец ничего! — И уже серьезно заключил: — Вот именно: великое это дело в жизни — вера человека в самого себя. И вера в своего товарища. А тем более — боевого товарища…
За стеной в спальне тихо скрипнула кровать, отец что-то сказал. Мать из столовой ответила ему:
