— Да ты же хотел на Пашков глянуть!

— Сейчас уже нет надобности, — сказал Артем. — С меня достаточно и одного Пашка, который нам как раз и нужен.

И не поехал, остался с Серегой в Подгорцах.

Артем имел все основания не полагаться на часового у амбара в роли надзирателя за Гусаком. Ведь если решит бежать, то не сунется в ворота и даже навряд ли выйдет из хаты в двери — их хорошо видно от амбара, скорее всего вылезет в окно прямо в густой вишенник за хатой и дальше огородом между подсолнухами проберется к речке, а там на лодку и — в лес. Лови тогда его! Через какие-нибудь два часа будет уже в Ветровой Балке, под крылышком волостной варты. Поэтому, оставив Серегу на всякий случай на колодах под тыном Гусака, сам поспешил Вухналевым двором и садом к берегу, чтобы преградить дорогу Гусаку к речке.

И здесь, на стежке, неожиданно встретился с Мирославой.

Шла с Харитиной Даниловной пообедать наскоро и снова вернуться в третий барак, клуню, где один из больных нуждался в оперативном вмешательстве. Об этом по дороге и беседовали они. Озабоченная девушка, может, прошла бы мимо Артема, — желая дать им пройти, он сошел со стежки и остановился в тени под старой грушей, — если бы сам он не окликнул:

— Мирослава?!

Девушка будто споткнулась на ровной стежке, прищурясь посмотрела в тень и вдруг зарделась.

— Артем? Боже! — промолвила тихо и шагнула ему навстречу. — Боже, как я рада, что вижу вас! Наконец!

— Очень рад и я, Мирослава. Страшно рад! — пожимая ее маленькую тугую руку, сказал Артем, жадно припадая взглядом к милому лицу.

— О, даже страшно! Так я и поверила вам! — напряженно улыбнулась девушка.

— Да как вам не грех, Мирослава! Разве я когда-нибудь обманывал вас! Даже и тогда…

— Нет, про «тогда» мы не будем. Это не так в моих, как в ваших интересах. Лучше расскажите, где вы пропадали полгода?

Что он жив, Мирослава узнала только вчера от Кушнира: что в Славгороде и должен бы уж сюда прибыть. А до этого полгода ничего не слышала о нем. И когда еще жила в Славгороде и уж три месяца в Князевке…

Сама-то известий от него, конечно, и не ждала. Знала еще тогда, зимой, что сошелся с Христей; жил какое-то время у нее в Поповке до отъезда в Харьков. А спустя некоторое время и с самой Христей познакомилась — у Бондаренко. А когда та перебралась с Троицкой улицы к ним на Гоголевскую (ближе к работе да и к новой, по Артемовой линии, родне), почти ежедневно приходилось им встречаться если не во дворе, то на улице. Вежливо здоровались и, не останавливаясь, не обмениваясь словом, расходились. Иногда встречались у тех же Бондаренков. Но это было уже позже, когда немного подавила в себе чувство ревности к Христе. И помогло ей в этом, как ни странно, казалось бы, живое воплощение Христиной с Артемом любви, что звалось Васильком. Христя сразу же, как перебралась на новую квартиру, и взяла его от матери, воспользовавшись любезным разрешением Маруси Бондаренко приводить малыша к ним на время, пока она на работе. Очень похожий на своего отца — не только лицом, но и характером, он сразу же, с первой встречи, покорил сердце Мирославы. И, очевидно, еще тем, что был, как и она сама, преисполнен любви к своему отцу и тревоги за него. Даже вздрогнет, бывало, услышав в разговоре его имя. А когда выпадал счастливый случай — вмешивался в разговор, и тогда уж потехи было на всех: так занятно рассказывал он о своем бате! Удивлялась даже девушка, как это смог Артем за какую-то неделю жизни с ним под одной крышей так заполнить собой его детский мир, такую трогательную внушить сыновнюю любовь к себе. И Мирославе иногда страшно делалось от самой мысли, что всего этого могло и не быть в жизни малыша. И как раз из-за нее. Ведь именно ей предстояло обездолить Василька. Достаточно было ей и Артему опередить тот слепой случай на полтавском вокзале — встречу его с Варварой и, не ведая даже о самом существовании Василька, отдаться своим чувствам… Но ведь это было бы просто ужасно! Если не теперь, то со временем, а все же выяснилось бы, что есть Василько на свете. И что же должны были бы делать тогда они? А если к тому же открылось бы, что и Христя не была никогда легкомысленной, как считал ее Артем на протяжении всех тех лет; и что замуж за другого вышла тогда не по своему легкомыслию, а совсем по другим причинам, среди которых не на последнем месте было и его тогдашнее глупое поведение из-за того недоразумения? Вот и должен был бы хоть теперь искупить свою тяжкую перед ней вину. И к тому же вдовствует молодица который год. О том, что муж сдался в плен, Христя никому, кроме Артема, не говорила. Поэтому возможно, что и тогда, при других условиях и куда более сложных — может, были бы уже женаты, — Артем точно так же оставил бы ее ради своей семьи — Василька и Христи. А может, и нет. Ведь не мог же он, в самом деле, не считаться с ней! А как она отнеслась бы к этому? Смирилась бы с такой перспективой? Должна была! Иначе всю жизнь потом презирала бы себя. За свой эгоизм. За то, что ради своего личного счастья решилась на такой унизительный поступок: осиротить Василька и этим самым на всю жизнь обездолить его. «Ну, а если бы и у нас уже был свой ребенок? Или своего можно и осиротить, и обездолить! Нет, это было бы действительно ужасно!» — в десятый раз, в сотый повторяла она, стараясь убедить себя, что все сложилось наилучшим образом для всех. И для нее лично тоже. Вот и не за что упрекать Артема, скорее должна быть благодарна ему за то, что одним ударом разрубил узел. И точно так же незачем ей унижать свое женское достоинство бессмысленной ревностью к Христе, не имея на то никакого морального права…

Вот так день за днем и уняла боль свою Мирослава.

Немало способствовали этому и Христино поведение, ее такт, сдержанность. Особенно когда дело касалось Артема. За все время ни единым словом при Мирославе не обмолвилась о пребывании Артема на рождественских святках в Поповке. И даже когда об этом начинал Василько, вся настораживалась, словно боялась — как бы чего лишнего не сказал мальчонка. Но Василько, хотя и был очень непосредственным и с наклонностью рассуждать по-взрослому, тоже никогда не касался семейных отношений своего бати и мамы. Да, наверно, не, больно много и знал о том по причине своего малолетства.

А все же мог бы рассказать кое-что. Ну, хотя бы о свадьбе бати с мамой, на которой и сам гулял, — правда, лежа в постели: после болезни не совсем поправился еще, — даже свадебную чарку пил!.. Очень хотелось рассказать. Но, будучи не по летам смышленым, сдерживался. Рассуждал про себя так: если мама никогда не рассказывают об этом, значит, неспроста. Догадывался даже, что именно могло сдерживать мать, уж не то ли, что произошло с бабусей: она тогда с печи за весь вечер не слезла и девчат не пустила. Конечно, про это, может, и не следует, но кроме этого было на свадьбе много такого, о чем можно бы рассказать; но раз мама молчат, так нечего и ему соваться поперед батька в пекло. А то есть еще и такая хорошая батина пословица: «Молчи, глуха, — меньше греха»…

До последнего дня в Славгороде Мирослава не знала о той свадьбе. А это со временем и сделало возможной ту химерную «метаморфозу» с ней, которая едва ли не кончилась для нее тяжелой сердечной травмой в буквальном смысле.

Собственно, еще с самого начала девушка чувствовала большой соблазн объяснить сдержанность Христи не особенностями ее натуры, а просто недостатком материала для законченной любовной истории. Иначе почему б она — если уж поженились с Артемом — так старательно избегала этой темы? Сама видела, что заключение это не выдерживало первого же соприкосновения с фактами. Страшную новость об Артеме ей сообщила тетя Маруся Бондаренко — женщина рассудительная, к тому же хорошо знавшая о ее чувстве к Артему. Как бы она могла причинить ей такое горе, если бы не была вполне уверена, что это правда! От самой Христи якобы знает об этом. Ну, так какие же могут быть сомнения? Нужно мужественно глянуть правде в глаза! На этом и утвердилась.