— Вон ты про что! — вздохнула мать.

— Как сейчас помню — проводили вы меня далеко за плотину. Потом уж на пригорок я вышел, оглянулся — стоите. Пришлось крикнуть, чтоб возвращались. А сам долго стоял на холме. Как будто ноги вгрузли в землю. Смотрел на наше убогое село. На отцовскую хату. Вся жизнь вспомнилась. И такая жалость меня проняла, мама! Впервые, как стал взрослым, заплакал. И такая ненависть во мне была. От этой ненависти я и княжеское поле тогда подпалил. И, думаете, бежал потом? Нет. Шагал посреди дороги. Знал, что могут догнать, и не бежал. Такая сила ко мне привалила тогда. И точно так же теперь, мама. Сила привалила! От ваших слов печальных, от вашего преждевременно увядшего лица, от ваших натруженных рук, что всю жизнь не знали отдыха.

Он замолчал и несколько секунд сидел в задумчивости, низко опустив голову, вровень с материнскими коленями. И вдруг потянулся к матери в порыве неизъяснимой сыновней любви и молча склонился к ее рукам своим опаленным морозом и ветрами лицом.

Объединенное заседание обоих Советов — рабочих и солдатских депутатов — было назначено на семь часов вечера. Пробило восемь, но оно все еще не начиналось: заседали партийные фракции. Собралось много народу — беспартийные депутаты и публика, преимущественно рабочие и солдаты из гарнизона. Стоголосый гомон стоял в зале. Но еще более шумно было в коридоре, который служил курилкой.

Целый час Саранчук протолкался здесь, переходя от группы к группе, с интересом прислушиваясь к разговорам и спорам. И чего только не наслушался за этот час! Но сам не вмешивался в чужой разговор. Единственный только раз не выдержал. Слушал, как косоглазый человечек в бекеше и каракулевой шапке, захлебываясь, рассказывал об аресте большевистского эмиссара из Совдепии. Слушал-слушал и оборвал вдруг:

— И какого черта языком мелете: «Эмиссар из Совдепии»! А он обыкновенный сапер. Из этого же батальона.

— Под видом сапера, ну да! — не сдавался человечек в бекеше.

— Чепуху несете! — И, раздраженный, отошел.

Но настоящей причиной его раздражения была совсем не болтовня этого хлюпика в бекеше. Самый факт ареста Кузнецова гайдамацким патрулем, когда они вместе подходили к зданию думы, возмутил Саранчука не меньше, чем Бондаренко. И даже вызвал у него чувство собственной вины. Как-никак — разве и он на этой земле украинской не хозяин? Никакой причины для ареста Кузнецова Грицько не видел. Ясно было одно: арестовали, чтоб не дать ему выступить на заседании. Значит, не так уж они уверены в себе, в своей правоте, раз стремятся заткнуть рот противнику. Нет, это черт знает что такое! Да и разговор за ужином у Бондаренко, рассказ Катри и Мусия Скоряка о Ветровой Балке показали Саранчуку, что житье на Украине и впрямь не так уж хорошо, как это ему казалось.

И мысли невольно возвращались к родному селу, каким возникало оно в его представлении теперь, после встречи с земляками. «Лебеду кое-кто в хлеб подмешивает! Солдатки и вдовы с торбами, как за милостыней, толпятся перед волостным правлением»… «Конечно, — говорил он себе, — это не вся жизнь, главное в ней — другое: отрадные явления. Уже одно то, что царя скинули, что с войной, можно сказать, покончено… А нищета после трех лет войны — дело, в конце концов, поправимое. Тымиш Невкипелый тут совершенно прав: вернутся фронтовики с войны — сразу наведем порядок. К тому времени и Учредительное собрание о земле решит». На этом и успокоился Грицько. И о Ветровой Балке уже стал думать веселее.

Прежде всего об Орисе. Невольно губы складывались в улыбку. «А дядько Мусий не забыл своей роли!» Конечно, Грицько понимал, что это была шутка — напоминание о невесте. С той самой поры, когда Грицько, еще подростком сдружившись с Артемом, зачастил к Гармашам, дядько Мусий и стал высватывать Орисю за него. Каждый раз непременно пошутит: «А что же это, Грицько, и сегодня без каравая свататься пришел?» Или же обращался к Гармашихе: «Ну, мать, хоть ради, прихода зятя четвертушку поставь». Орися от этих шуток вспыхивала, а иногда даже пускалась в слезы. Тогда мать, бывало, приласкает девочку: «Глупенькая! Дядько Мусий шутит!» Но шутки шутками, а с этого и началось у Грицька. Каждое воскресенье, только пообедает, да побыстрей, пока выгонять скот на пастбище, бежит огородами к Гармашам. И вдруг будто споткнется. И уже пойдет тихим шагом, заложив руки за спину. И видится ему в ту минуту: он уже взрослый, женатый, и вот вместе с Орисей прямо из церкви идут они к ее, а теперь уже и к его родне в гости. На душе хорошо так! И в сердце звенит то слово, которое вот-вот он вымолвит, чуть только переступит порог: «Здравствуйте, мама! С праздником!» Ради этого слова «мама», самого дорогого для сироты, и мирился он с присутствием Ориси в своих мечтах. О ней же самой он мало думал. Жинка — да и все! И так же, как в мечтах, было в жизни. Дома ли Орися, когда, бывало, придет он к ним, или нет — ему безразлично, лишь бы Артем да тетка Катря были дома. Всегда у него есть о чем рассказать, спросить совета, а то и на мачеху пожаловаться. И тут у тети Катри тоже всегда находилось для него ласковое слово — и приголубит, и накормит, и советом поможет.

Так и проходили годы. И чем дальше, тем больше привыкал, роднился Грицько с семьей Гармаш — с двумя хлопцами, с тетей Катрей. Но хуже было с Орисей. И именно шутки дядьки Мусия были тому причиной. Из всех товарищей Артема как раз Грицька Орися больше всего сторонилась. И так уже на улице дразнят ее Грицьком. Каждого его прихода ждала с опаской. И только он во двор — она со двора. Но со временем, подрастая, становилась умнее, да и хлопцам, должно быть, надоело дразнить ее. И дядько Мусий после одного разговора Катри с ним прекратил свои шутки. Напряженность в отношениях Грицька с девочкой постепенно проходила, зарождалась дружба. И кто знает (тогда Грицьку уже семнадцатый пошел, а Орисе четырнадцатый), быть может, дружба, окрепнув, и переросла бы в более глубокое чувство, но как раз в то лето Артем ушел из дома на заработки, и Грицьку не так уж удобно было заходить к Гармашам. А потом завелись новые друзья. Теплое чувство к тете Катре осталось, Орисю часто вспоминал. Да ведь девчонка еще! А обстоятельства складывались так, что уже в восемнадцать лет Грицько должен был думать о женитьбе. И, собственно говоря, не так сам он думал об этом, как отец с мачехой за него.

Пока еще жила в их семье Наталка, жена покойного дяди Устина (он погиб в 1906 году, во время нападения крестьян на отряд чеченцев, охранявших княжеское имение), Саранчуки своими силами вполне управлялись с хозяйством. Правда, тяжело было отцу одному косить, так как посева у них было десятин семь-восемь. Потом Грицько подрос — в шестнадцать лет по-настоящему косить начал, вот уже и помощь отцу. Но в это самое время тяжелее стало мачехе. Лопнуло наконец терпение у Наталки, не могла уж больше жить со сварливой, ехидной старшей невесткой и перебралась к своим родителям.

Теперь мачехе одной приходилось управляться и в поле, и в домашнем хозяйстве. Помощи от своих дочерей еще не скоро ждать: одной было пять лет, а другой — восемь. Вот она и стала подговаривать отца женить сына.

Грицько сначала и слушать не хотел: «Хоть до двадцати лет погуляю!» Но потом стал понемногу свыкаться с этой мыслью. Тем более что и самому было тяжело: в страду он не только косил, но еще и помогал мачехе вязать снопы (чисто женская работа), так как не управлялась она за двумя косарями: а на молотьбу супрягой к соседям мачеха и совсем не ходила, Грицько с отцом вдвоем отрабатывали. К тому же не каждое воскресенье и чистую сорочку мог надеть (даже не потому, что мачеха ленилась, а назло ему, за непослушание). Но самое главное, вероятно, было то, что чувствовал себя в семье очень одиноким. Отец хоть и любил сына и наедине с ним был ласковым, при мачехе, которой немного побаивался, становился молчаливым, угрюмым. В зимние длинные вечера, когда до полуночи все работали в хате, бывало, не с кем по-настоящему и словом перекинуться. А вот если бы была жена…