За обедом все обошлось хорошо. Даже Людмила была с ним в меру любезна. И только ротмистр Бобров, жених Людмилы, совершенно игнорировал его, разве что несколько раз небрежно скользнул взглядом по его лицу. Но вот после обеда молодые люди перешли на открытую веранду, куда им подали кофе. Уселись в плетеные кресла и закурили. Глубоко затянувшись папиросой и пустив целое облако дыма, ротмистр неожиданно обратился к Диденко: «Давно мечтал встретиться с вами, уважаемый пиит!» Издевка слышалась в каждом его слове. И Павло сразу же почувствовал себя очень неуютно в этой компании трех золотопогонников. Насилу сдерживаясь, с подчеркнутой учтивостью, молча склонил голову в его сторону. А ротмистр сделал нарочитую паузу и продолжал: «Хочу спросить вас, для чего и на каком основании вы пытались скомпрометировать Людмилу Леонидовну, приплетя ее инициалы к своему мерзкому порнографическому виршу?» — «Но то была лишь досадная типографская ошибка!» — неожиданно для самого себя вырвалось у Павла. «Брехня!» Весь разговор шел, естественно, на русском языке, и это украинское слово он специально употребил вместо «ложь» или «неправда», для большего унижения. «Думаете, не знаю, как вы потом выправляли от руки, заметая следы своей подлости?» «Откуда же он знает об этом? — промелькнула мысль у Павла. — Ведь только Людмиле писал. Неужели от нее?» И решил, будь что будет, придерживаться этой версии: потому, мол, и пришлось выправлять, что наборщик поставил не ту букву, причинив немало хлопот. «Еще бы! Представляю себе…» — сказал ротмистр, а те двое сдержанно засмеялись. Знали, что ротмистр действительно специально заходил в Славгороде в книжный магазин и пересмотрел выборочно, конечно, весь тираж. «О, если бы я хоть в одном экземпляре увидел… От вас бы сейчас только мокрое место осталось!» Ну, это уж было слишком! Однако Павло внешне спокойно допил свой кофе, поставил чашку на стол и лишь тогда встал. Потом, заложив руки за спину и выпятив грудь, — не больно широкую, отчего и выработалась у него привычка разворачивать плечи и выпячивать грудь при некоторых обстоятельствах, — дерзко сказал, теперь уже по-украински, возможно, и сам не замечая этого: «А теперь да позволено будет мне вас спросить: на каком основании вы, незваный пришелец на этой земле суверенной державы, учиняете мне допрос? Кто вы такой? И кем приходитесь моей соотечественнице Людмиле Леонидовне?» — «Она моя невеста», — удивленный неожиданной выдержкой этого неказистого шпака студента, ответил ротмистр. «Только и всего? — криво усмехнулся Павло. — А судя по вашему тону, можно подумать — законная жена!» — «А вы еще усматриваете разницу между этими категориями?» — «Олег!» — прозвучал укоризненный возглас Людмилы, стоящей в дверях — никто не заметил, как она вошла, — и Павло, оглянувшись, увидел впервые за все годы знакомства с ней, как она покраснела. Ротмистр прижал сложенные накрест руки к груди и виновато склонил голову: «Прости, Людонька. А в конце концов, мы не ханжи и не малые дети!» Все было ясно. «Конечно же мнет! Как петух курицу!» И хотя он это допускал и раньше, но одно дело — допускать, а совсем иное — знать наверняка. Комок горечи подступил к горлу, хотел освободиться — глотнул слюну — и неожиданно громко икнул, потом еще раз… Он взял свою чашку и сделал несколько глотков оставшейся на дне почти одной гущи — напрасно. Не помогла и вода, принесенная Вовкой, икота не оставляла его. Хорошо еще, что Людмила сразу же ушла с веранды. Утратив всякую надежду справиться, он поставил стакан на стол и растерянно обвел глазами присутствующих: «Тьфу, чертовщина какая-то! Пожалуй, лучше мне уйти отсюда». — «Я тоже так думаю», — скривил в усмешке тонкие губы ротмистр. Павло задержался внимательным взглядом на его породистом лице, которого не портили даже голубые, навыкате, глаза, и, не прощаясь, спустился по ступенькам с веранды. А стоя на земле, повернулся лицом к ним и, подняв руку, произнес как заклинание: «Но зарубите себе на носу, что не видать вам единой-неделимой, как своих ушей!» — «Ступай, ступай, — подошел к балюстраде ротмистр. — Мазепинец несчастный!» И бросил ему забытую фуражку. Не поймав, Павло поднял фуражку с земли и, вытирая запыленный верх рукавом рубашки, поплелся через просторный двор к воротам.
Подходил уже к даче своего дядюшки, когда наконец икота оставила его, И это было очень кстати — из беседки слышался разговор, и Дорошенко, увидев его, позвал к себе. «Где ты пропадаешь! Тут люди уж целый час ждут тебя. — Люди эти, пожилая пара, были из Славгорода и пришли по его объявлению о сдаче внаем дачи. — Ключ же у тебя, веди — показывай». Павлу сейчас свет был не мил, а тут еще эти дачники. К счастью, разговор, прерванный его приходом, не был, очевидно, закончен, и заинтересованный Дорошенко подобрал оборванный его конец и стал допытываться, что же было дальше. Но не успел рассказчик и рта раскрыть, как Дорошенко остановил его: «Минуточку! Вот мой племянник, вероятно, знает, — лечился у ее отца». И пояснил Павлу: речь, мол, идет о дочери доктора Марголиса, гимназистке-восьмикласснице. Павло сказал, что даже знаком с ней. Очень милая девушка. А в чем дело? Из рассказа славгородца следовало, что именно с нее все и началось. И еще удивляются, почему их не любят! Немного было утихомирилось, в городе жить можно стало, а вот теперь снова такое творится! Из-за этого-де они бегут на эту дачу! На террор и немцы ответили террором. Позавчера десятерых заложников расстреляли. За того офицера, что гимназистка эта — даром что еврейка да еще из порядочной семьи, а тоже террористка — под видом уличной проститутки завела ночью в какой-то глухой сарайчик, где их уже ждали. Схватили и повесили на базарной площади для большей огласки. А своих двоих сняли с виселиц. Дорошенко спросил, не выяснилось ли, кто были те двое. Выяснилось. Чтобы немцы да не докопались! Было их, оказывается, не двое, а неизвестно сколько. И мешок с деньгами тоже не один. Осталось еще чем гайдамацкую стражу подкупить, которая вагоны с оружием охраняла. Ночью подвели паровоз да и прицепили неизвестно даже сколько вагонов, может, и с десяток. И вывезли из города. «А золото и банкноты, говорят, в ваших краях раздобыли, богачей да церкви святые ограбили!» Дорошенко сказал, что действительно было такое. «И руководил всем этим какой-то старый каторжанин, даром что однорукий, — продолжал рассказчик, — родом из Ветровой Балки, а по фамилии…» — «Невкипелый», — подсказала более памятливая его жена. Павла это известие очень удивило. Ведь Невкипелый сидит сейчас в тюрьме. Действительно, политический каторжанин, но, главное, с двумя руками… И запнулся… «Однорукий? Так, может, это Тымиш?» — и оцепенел… А через некоторое время, когда Дорошенко снова напомнил ему про дачу, вскинулся, будто разбуженный внезапно от сна, и не сразу даже понял, чего от него хотят. А сообразив, смущенно заерзал на скамье — не знал, как ему выкрутиться из этой неприятной истории. Наниматель сам помог ему, сказав, что они с женой уже видели хату с улицы, через тын, — старенькая! «Старенькая? — обрадовался Павло, теперь он уже знал, как выкрутиться. — А почему не сказать прямо — развалина? Это снаружи. А внутри еще хуже!» Сегодня утром, мол, зашел да рассмотрел получше, сразу же и передумал: обвалится потолок, искалечит, что тогда? А объявление забыл снять. Попросил извинить его за напрасное беспокойство, и тем дело кончилось.
Но оторопевшему дядюшке, когда ушли посетители, объяснил свой отказ совсем иначе, оправдывая себя тем, что не мог же он «распоясаться» перед посторонними, сказать правду, что просто испугался, как мальчишка, когда дошло до дела. Ведь это ему самому пришло в голову сдать в аренду хату, а дома об этом и речи не было. Отца-то не страшно, а вот мать… «Вам ли, дядечка Савва, нужно говорить! Сами хорошо знаете свою единственную сестрицу: славная «жанчи́на», как говорит наша школьная сторожиха беженка-белоруска, но все же лучше не входить с ней в конфликт».
На следующий день выехать в Ветровую Балку рано, как они собирались, им не удалось. Накануне у Дорошенко были гости — засиделись допоздна да и выпили изрядно, поэтому встали поздно, на именинный обед поспеть уже не могли, — пообедали дома; а после обеда Дорошенко по своей неизменной привычке поспал часок-другой. И выехали уж часов около пяти. И хотя ехали неплохо, только к вечеру добрались в Ветровую Балку.
