Катря узнала Ульяну, направилась к ней навстречу, но вдруг остановилась, и Грицько понял — почему. Догнал лошадей, натянул вожжи и, свернув под вербы, остановил их. Сделав вид, что спала постромка, стал прилаживать ее к вальку. Взволнованный и опечаленный вестью, он все же, помимо воли, прислушивался к разговору женщин. Но они говорили вполголоса, и разобрать слов Грицько не мог. Да понятно было и так, о чем речь — о смерти Тымиша. Вот почему и удивило немало Грицька, что тетя Катря вдруг крикнула стоявшим у ворот почти обрадованно, как ему показалось: «Христя! Иди-ка сюда скорей!» Христя подошла к ним. Ульяна стала и ей что-то рассказывать, отчего та взволнованно прижала руки к груди, а потом припала к Ульяне и стала ее целовать. Наконец Гармашиха первой вспомнила, что нужно идти. И, уж отойдя несколько шагов, крикнула Мотре:
— Да скажи Остапу, пускай не мешкает. Солнце садится, а путь не близкий! — и пошла с Ульяной по улице.
Грицько теперь мог бы уж и ехать, но он оставался на месте. Ждал, пока выйдет из ворот Остап. Куда и чего он должен был идти, Грицько сразу же догадался. В Подгорцах еще с весны жила Орися с мужем — вынужден был скрываться Тымиш от немцев. Стало быть — к ней. В Красную Армию тогда Тымиша не взяли как инвалида, а оставили для подполья в числе немногих, во главе с бывшим председателем Ветробалчанского волостного ревкома большевиком Кандыбой. Невкипелый Тымиш ведал делом снабжения боеприпасами. А жил с того, что зарабатывали, работая пильщиками со своим младшим братом Захаром, который перед самым нашествием немцев, демобилизовавшись из армии, приехал из Петрограда. В Подгорцах нанимали каморку. И Орися жила с ними. Время от времени Орися наведывалась в Ветровую Балку. Но Грицьку так и не привелось ни разу, хотя бы случайно, встретиться с ней. Да, правдами потребности такой он тогда уже не испытывал, закрутившись с Ивгой. Скорее напротив — боялся такой встречи. Знал — была бы очень неприятной для обоих. Должно быть, и по сей день не верит Орися, что до разрыва с ней близких отношений у него с Ивгой в Ветровой Балке не было. А впрочем, имело ли это какое-нибудь значение после того, что уже было у него с Ивгой в Славгороде, накануне возвращения после трех лет войны к своей невесте? Первое время даже воспоминание об этом было для Грицька нестерпимым. А о том, чтобы открыться Орисе в этом, Грицько и мысли не допускал. Может, позже когда-нибудь, если бы явилась такая необходимость. Не знал и не догадывался, что дивчина уже тогда нетерпеливо ждала этого от него. И в конце концов не выдержала.
Как-то недели две спустя после рождества, только оправилась после болезни, пришла Орися с подругами в школу, на собрание драмкружка. Был в школе и Грицько. С тех пор как он стал во главе «Просвиты», ему не один раз приходилось бывать здесь, а значит, и встречаться с Ивгой. Однако отношения их были чисто деловыми. Наедине и словом не перекинулись. И он избегал этого, да и Ивга не делала никаких попыток хотя бы на несколько минут остаться с ним наедине. И это вначале очень радовало Грицька. И почти совершенно успокоило. И все же неожиданное появление Ориси в школе привело его в замешательство. И это, понятно, не осталось не замеченным Орисей. Но еще внимательней присматривалась она к новой учительнице, которую видела впервые. Неизвестно, что именно приметила она тогда в ней, разве что едва ощутимую перемену в ее настроении, после того как кто-то из присутствующих назвал Орисю по имени, и Ивга поняла, что это и есть невеста Грицька, — Орисе и этого было достаточно. Посидев несколько минут, она вышла из класса. Грицько догнал ее в коридоре. «Плохо себя чувствуешь?» — спросил с тревогой. Орися не ответила. Вышла на крыльцо, и Грицько за ней. Когда сходила по ступенькам, Грицько хотел помочь ей — оттолкнула руку. И сказала, бросив гневный взгляд и отчеканивая слова: «Иди прочь! Иди к своей… тифозной вше!» Это и была последняя их встреча и последний разговор.
После этого несколько дней Грицько места себе не находил — омерзительный сам себе за негодный свой поступок в Славгороде. Однако еще одну попытку решился сделать, последнюю попытку поладить с Орисей. Сам пойти к Гармашам, понятно, не мог. Пришлось и на этот раз бить челом Мусию Скоряку. Но только теперь он должен был выступать не в роли свата, как в ту предвоенную осень — не до сватания сейчас! — а как хитромудрый дипломат. Дело неприятное, честно предупредил Грицько: приревновала к новой учительнице. Мусий удивленно пожал плечами: «Такое тебе! Да на кой хрен она тебе сдалась, Галаганова полюбовница!.. Вот глупая девчушка! Или, может…» Грицько заверил, что нет никакого «может». «Ну, смотри мне! — И охотно взялся исправить дело, причем немедленно. — Не успеешь и моток домотать, на, держи клубок, чтоб не томился без дела!» Через какие-нибудь четверть часа Мусий уже и вернулся. И по самому его виду Грицько понял, что тому не удалось ничего добиться. Но расспрашивать при всех не стал, сразу же собрался домой. Мусий проводил его до перелаза и только здесь сказал сердито: «А другой раз выбирай себе за аблаката кого-нибудь помоложе. Старый я уже глазами хлопать, как тот олух. Ты что же мне сбрехал?! А где ж ты ночевал тогда, в Славгороде, по дороге с фронта? Ни у Бондаренко не было, ни у Павла Диденко? Пошел провожать свою кралю, да и загруз в мягких пуховиках!» Вот что рассказала ему Гармашиха давеча наедине. Видно, еще в четырнадцатом году, когда служил в запасном батальоне в Славгороде, любовь с нею закрутил. Переписывался всю войну. «Так зачем же ты сердешной дивчине голову морочил? — кипел гневом Мусий. — Бессовестный ты, парубок!» И Грицько стоял понурившись, не молвя ни слова, не опровергая ни одного обвинения. Да и что он мог бы опровергать? Отдельные мелочи! А какое это имело значение — три года он знался с Ивгой или одну ночь только переспал с ней? Хотя бы даже и спьяна?! Все равно непростительная перед Орисей подлость, которой нет ни искупления, ни прощения.
С тем и ушел от Скоряка. И долго еще потом чувство своей вины и отвращения к себе не покидало его. Пока наконец, после того уже, как сошелся снова с Ивгой, не убедил себя в том, и, конечно, не без ее помощи, что, собственно, если лучше разобраться, если глубже копнуть свою душу, то ничего не то что преступного, а и просто недозволенного во всей той истории его с Ивгой, право же, нет и не было. Разве сердцу прикажешь, кого любить?! А невестой Орися была ему довольно-таки надуманной. Как выяснилось, по-настоящему он ее и не любил никогда. А просто с детских лет, не изведав материнской ласки, будучи всегда обижен лютой мачехой, привязался душой к семье Гармашей, к ласковой тете Катре. А отсюда уж и Орисе в своих детских мечтах нашел, как казалось ему, надлежащее ей место в своем будущем: за жену возьмет ее. А жизнь распорядилась по-своему. И кто знает, возможно, даже к лучшему для всех.
По крайней мере в отношении себя Грицько был уверен, что никогда не изведал бы с Орисей таких любовных утех, как с Ивгой, такой страсти, правда, с приступами исступленной ревности, которой, возможно, и обусловливалась она, к ее бывшим давним и недавним любовникам. Никак не верил Грицько, что с Галаганом у нее вот уж целый десяток лет не было интимных отношений. Ну, а если правда, тогда еще хуже: были, значит, другие любовники. Чего бы ради она с ее темпераментом жила монашенкой? Да с ее красотой! Охотников небось было в достатке. С этим Ивга соглашалась полностью: «О, хватало! И если бы на другую… Но такая уж, видно, я «чудна́я», как ты говоришь. В смысле — ненормальная. Забрала себе в голову, создала в воображении еще девчонкой образ своего суженого, да и ждала терпеливо…» — «А ребенок же откуда?» — «Сам виноват: почему так запоздал?! — И дабы не задерживался мыслью на этой нелепости (ведь подростком был он еще в ту пору), спешила перевести разговор на другую тему: — А насчет моего темперамента — неужели до сих пор не веришь, что это ты меня сделал такой — бешеной. Просто сумасшедшей. Как и тогда, в Славгороде… Или, может, считаешь меня такой легкодоступной?» — «Ржаного захотела», — рубил Грицько свое. И она не обижалась, спокойно отвечала: «А я тоже не из крупчатки. Из таких же, как ты, мужиков-хлеборобов». И охотно рассказывала о своих родичах по отцовской линии. Четверо ее родичей — дядьки — и сейчас хлебопашествуют. И не намного богаче его отца: когда умер дедушка и разделились, едва ли десятин по двадцать пришлось на каждого, — середняки. Да и при дедушке, когда еще жили одной семьей, целым мокроусовским кланом, и тогда обходились своими руками. Рассказывала, как любила, уже гимназисткой будучи, во время каникул гостить у них на хуторе. Особенно летом. И не вылеживалась в тени, а почти наравне с тетками и двоюродными сестрами очень охотно — никто ее к этому не принуждал — и полола, и сено гребла, и в жатву снопы вязала. «Будь уверен, косарь мой, если бы пришлось, то не отстала бы. Семь потов согнала бы с тебя. Вот так, как и сейчас, в кровати. — И притворно ужасалась: — Видишь, какой распутной ты меня сделал». — «Я тебя?» — «А как же! Ведь с точки зрения морали внебрачные половые отношения — аморальность, или, проще, — разврат. А кто меня на это подбил, как не ты?!» Разумеется, Грицько понимал, для чего она ведет эти разговоры. Однако упорно отмалчивался или отделывался шуткой в тон ей. Его вполне устраивала и такая жизнь с Ивгой. Да и она особенно не настаивала на своем, хотя и имела совершенно серьезные намерения в отношении его. Даже и тогда, как прошел слух по селу, что Тымиш Невкипелый посватал Орисю и получил ее согласие, не изменила своего поведения. Разве что стала еще более сдержанной в своих притязаниях. А потом и совсем оставила даже намеки — видела, как болезненно воспринимал Грицько все эти слухи. Да он и не скрывал этого. А однажды прямо сказал ей, как он жалеет, что поспешили с ней, не подождали хотя бы до весны. Пока дивчина успокоилась бы немного и не натворила глупостей, которые сейчас делает. Не верил, чтобы так, вдруг Орися могла воспылать любовью к Тымишу. Сгоряча, со зла это делает. Да из мести к нему, не думая, что и свою жизнь загубит и жизнь Тымиша.
