— Ну вот, видишь! А завтра после облавы приходи вечером. Захвати с собой пустой мешок. Первый платеж — два пуда дам. А в понедельник смелешь. Во вторник жинка и тесто замесит. Вот и наешься хлеба досыта, по горло! Ну, так как, договорились?
Хома колебался еще, мял свою шапку, но потом наконец согласился. Без особого, правда, удовольствия.
— Ну что ж, нехай будет так! — сказал, вздохнув.
Вернулись на кухню. Хома взялся было за дверную щеколду, собираясь уходить, но Гмыря остановил его, подошел к столу, взял из-под рушника ковригу только выпеченного хлеба и, разрезав пополам, одну половину дал Хоме.
— Вот спасибо! — обрадованно благодарил тот, едва сдерживаясь, чтобы не начать тут же есть.
— Не, ты не говори «спасибо», — ответил Гмыря. — Ты не нищий, чтобы я тебе милостыню ради Христа подавал. Это — задаток. В счет восьми пудов.
— Как восьми? — оторопел Хома. — Десяти!
— Вот и имей с тобой дело! — возмутился Гмыря. — Легче — с цыганом. Сам же сказал: «Давай хоть восемь».
— А вы меня глупой башкой обозвали и сказали, что не восемь, а десять.
— Ты хоть людям не рассказывай, а то засмеют. Просишь восемь, а я даю десять. Так только глухие торгуются. Видать, и ты недослышал.
И убедил-таки Хому.
— Нехай будет восемь, — пожал плечами Хома. Потом отломил кусок хлеба, словно скрепляя этим договор, сказал с полным ртом «прощайте» и вышел из кухни.
А Гмыря вернулся в «круглую» комнатку и в темноте сел на кровать, глубоко задумавшись. Разговор с Хомой его очень взволновал. В таком состоянии не хотелось идти к гостям. Нужно хоть немножко успокоиться. И лучший способ для этого — еще раз спокойно, не горячась, все продумать. Прежде всего он похвалил себя за благоразумие. Не то чтобы два пуда ржи так уж много значили в хозяйстве, но разбрасываться пудами тоже не след. Тем более что еще неизвестно, будет ли какая польза от всего этого. Вот если бы Хома не был таким недотепой. Ну, да, как говорят, с паршивой овцы хоть шерсти клок. Уж одно хорошо — что будет свой глаз в том отряде, или, можно сказать, во вражеском лагере. И пусть Рябокляч и Пожитько попробуют тогда пренебрегать им и его советами!.. Сами на поклон придут.
Но особенно размечтаться именно Пожитько ему и не дал. Гмыря даже вздрогнул, услышав раскаты басовитого голоса в зале (задумавшись, он не слышал, как тот прошел через сени). «Пришел-таки. Ни стыда ни совести. Ну что ж, пеняй на себя, если сгоряча словом каким крутым огрею!»
Ощупью, в потемках, он из «круглой» комнатки прошел в смежную, сейчас отведенную для квартирантки. Перед дверьми залы остановился. Пригладил ладонями волосы, распушил свою широкую рыжую бороду во всю грудь и открыл дверь.
— Видали? А я что говорю! — весело встретил хозяина непрошеный гость. — Отбыл свое на клиросе, свечки бабам распродал, да и гуляет теперь с гостями. Общественную обязанность свою исполнил. Не то что мы, несчастные комитетчики! Будто нанялись. Нет тебе ни дня, ни ночи.
— Да уж потерпи, бедняга, — с ехидной усмешкой сказал Гмыря. — До перевыборов недолго.
— Хорошо, как не выберут опять.
— А ты отвод себе дай.
— Гляди! Сам, ей-право, не додумался б. Спасибо, Архип Терентьевич, за совет.
— Не за что, Кондрат Федорович.
Но в таком тоне разговор, конечно, долго продолжаться не мог. И хозяин сам изменил тон, просто спросив Пожитько, с какой это ночной работы тот возвращается.
— Ходил в имение. Наперед знал, что не поверишь. Вот Теличку Антона свидетелем взял. Откуда идем? — обратился он к Теличке, которого Гмыря только теперь увидел — тот сидел на стуле возле порога.
— Точно, из имения, — подтвердил Антон.
— А я и без свидетеля поверил бы, — сказал Гмыря. — Со вчерашнего дня, как приехал Погорелов, тебя из экономии и не вытащишь. Что, и вечером с его превосходительством чаи распивал?
— Даже не видел.
— А что ж за дела такие ночью?
Пожитько с изысканной вежливостью попросил у дам разрешения и закурил папиросу. Потом стал рассказывать:
— Грицько Саранчук натворил чудес! Обезоружил казаков. Только двое остались. Так один из них как услышал обо всем — только в Чумаковке оглянулся. К родичам сбежал. А другой на печь залез. Пришлось за ноги стягивать. Как же имение оставить без охраны?! Вот и повел туда. И хорошо сделал. От самого пруда, через всю экономию прошли — ни души. Бери себе, уводи что хочешь.
— Насчет «уводи» — пустое. Далеко не уведут — след на снегу останется, — заметил Гмыря. — А вот ненароком… пострашнее злодей сыщется, против народа который. Да со спичками пройдется…
— Поставил последнего казака сторожить.
— А где же ихние сторожа?
— Собрание у них. Батрацкий комитет выбрали. Омелько Хрен — председатель. Антона, беднягу, — подмигнул Гмыре, — обидели крепко. А он-то распинался за них. Провалили!
— Не провалили, — поправил Антон. — Формально придирку нашли. Не приступил, дескать, еще к работе.
— Так это же правда. Какой ты батрак, ежели скоро месяц, как дома, а ходишь — руки в брюки, как барин? На материной шее сидишь. Только знаешь народ мутить. А оно и не вышло, Артем Гармаш ножку подставил.
— С Гармашем я поквитаюсь. Будь уверен! Но и тебе, Кондрат Федорович, не забуду, как ты мне всадил нож в спину. И приурочил же!
— Я не один. Комитетом решали. Чтобы никакой большевистской анархии не допустить. Или левоэсеровской. И не допустим. А также и со стороны барина — никакой контры. Я лично предупредил его: живи себе тихо-мирно.
— А он надолго думает осесть?
— А тебе что? — вместо Пожитько ответил Гмыре Чумак. — Солнце он заслоняет тебе, что ли? Пусть живет себе человек.
— Именно! — ободренный неожиданной поддержкой, подхватил Пожитько. — Тем паче что ему некуда больше и деваться. Рязанская усадьба ухнула. Отобрали большевики. Так ты хочешь, чтоб и мы — за большевиками следом? Анархии хочешь?
Гмырю этот упрек Пожитько страшно возмутил. Покраснев, теряя самообладание, он порывисто шагнул к Пожитько и сказал негромко, но вкладывая в каждое слово всю свою злобу и неприязнь к этому человеку:
— Слушай, Федорович, скажи откровенно — чужих в доме нет, а Теличку сам привел, — скажи по правде: сколько пообещал тебе Погорелов за то, что сохранишь ему имение? Если все на старое повернется? Десятин двадцать обещал?
Теперь уже вспыхнул Пожитько:
— Говорите, да не заговаривайтесь, гражданин Гмыря! Имение я берегу для народа. И сберегу. И ничего… Как бы вам не пришлось пожалеть!
— В кутузку посадишь? Так некому сажать. Легейда правду сказал. А завтра Грицько Саранчук и Кузьму твоего разоружит.
— Завтра Грицько будет у нас начальником волостной милиции! — заявил Пожитько сгоряча и сразу же пожалел, что ради эффекта допустил такую ошибку — ведь это, по сути, выдумка. Правда, разговор с Рябоклячем об этом был, но с Грицьком еще не говорили.
— Завтра? — насторожился Гмыря. — Так, может быть, это ты на завтра и облаву на волков придумал?
— На каких волков? Где они у нас? Приснилось?
— А ягнят из овчарни кто таскает? — спокойно перевел разговор на другую тему Гмыря, убедившись, что про облаву Пожитько действительно ничего не знает.
— Где пьют, там и льют! Вот так тебе, Архип Терентьевич, на это отвечу, — сказал Пожитько.
— Вот это уж другой разговор! Спасибо хоть за это признание.
— Я про караульных. Где вы найдете такого дурака, который согласился бы целую ночь сторожить, вместо того чтобы спать на печи в просе?!
— Нет, неправильная постановка вопроса! — вмешался Диденко. — Не дураков на это большое общественное дело искать нужно, а сознательных граждан, которые за честь бы для себя считали. Позор, Кондрат Федорович, даже разговоры такие. О практике я уж и не говорю. Это я тебе, Кондрат, по партийной линии.
— Да я что?! — начал было Пожитько, но Диденко оборвал его властным жестом и повернулся к Гмыре:
— Однако ваша беспартийность, Архип Терентьевич, отнюдь не гарантирует вам непогрешимости. Ошибаетесь и вы в некоторых вопросах. Кто спешит, тот людей смешит. А то еще есть и такая пословица: тише едешь — дальше будешь.