Так и жила из года в год, больше десяти лет. Здесь же и нашел свою семью Федор Иванович, когда после Февральской революции вернулся из ссылки. Тут они и теперь жили. Некогда было Федору Ивановичу думать о перемене квартиры. Он работал слесарем-инструментальщиком на машиностроительном заводе, там же, где и до ссылки, помимо этого был председателем заводского комитета, членом городского партийного комитета и членом президиума Совета рабочих депутатов. А Маруся иногда хоть и подумает сама, но мужу ни слова. Больше терпела с детьми, а теперь… От счастья и в подвале как будто посветлело. И уже только в последнее время стала чаще задумываться: к весне ждала ребенка. Хотелось хоть этого ребенка родить в светлой комнате, а не в погребе, куда солнце и не заглядывало…

Сумерки подвальные — это было первое, что поразило Саранчука, когда он открыл из сеней дверь в комнату. Какое-то время напряженно всматривался, потом поздоровался.

— Здравствуйте! — ответила Бондаренчиха и с любопытством посмотрела на незнакомого солдата.

В углу, у вешалки, Таня уже и платок было накинула на голову — собиралась идти на работу, да так и застыла, с таким же любопытством, как мать, и чуть настороженно глядя на незнакомого.

Саранчук назвал себя и, вынув из-за обшлага письмо, подал Бондаренчихе. Таня подошла к матери, взяла письмо из ее рук. Хотела уже разорвать конверт, но, присмотревшись, сказала:

— Это же не нам, Мирославе Наумовне. Я отнесу сейчас. — Положила письмо в карман, закуталась и собралась идти.

— Да узнай, как здоровье Наума Харитоновича после вчерашнего приступа. — сказала мать ей вслед. И затем к Саранчуку: — Ну, раздевайтесь.

— Сыпняк, верно? Докатился, значит, и сюда! — заметил Саранчук. Он скинул шинель, хотел было повесить на вешалку возле дверей, но передумал, свернул ее и положил на стул в углу.

— А где его сейчас нет? — ответила Бондаренчиха. — Раз война, то уж и всякие другие напасти — и голод, и сыпняк… Но у него, у старого Супруна, не сыпняк. Соседи это наши, во дворе во флигельке живут. Другая у него болезнь. Забыла название. Сказывала мне его дочка Мирослава Наумовна. Докторша она сама. На войне, говорит, больше всего этой болезнью болеют. Кровь как-то в жилах давит очень.

— Ну, а он же не на войне.

— У него вся жизнь война, — сказала Бондаренчиха.

Саранчук не понял, и она объяснила:

— Сын и дочка у него — оба партийные. Еще до революции партийные. А это при царизме не так просто было! Мирославе как-то везло. А Григорий Наумович еще студентом был, когда арестовали в первый раз. А потом и пошло. Только отсидит в тюрьме или из ссылки вернется — дома здесь он мало жил, все по большим городам, в Екатеринославе, в Харькове, — и видим: жандармы ночью во флигелек. Значит, беда у Супрунов: арестовали, видно, Гришу, а отца со службы опять выгонят.

— А кто он такой?

— Сейчас снова учителем. После революции. В железнодорожном училище преподает. А до этого кем только не приходилось ему работать! И на табачной фабрике, в конторе, и в земстве по какой-то статистике, вечно в разъездах.

Рассказывая, Маруся достала из комода полотенце, повесила на гвоздик возле умывальника.

— Может, умоетесь с дороги?

Саранчук поблагодарил и стал умываться. Бондаренчиха, растапливая плиту, начала расспрашивать о муже. Не говорил ли он, почему вдруг в Харьков? И надолго ли?

Саранчук рассказал, что знал:

— Говорил, что на несколько дней. А для чего — я не больно и допытывался. Съезд какой-то там, что ли… — И поскорее перевел разговор на то, что его больше всего сейчас интересовало: — Не знаете, вернулся ли Артем уже из Харькова?

— Спит, — кивнула головой на деревянную перегородку. И поспешно добавила: — Устал очень. Намерзся. От самой Полтавы на крыше вагона ехал, а мороз на дворе вон какой! Пускай еще хоть часок поспит.

— Конечно! Зачем же будить, не к спеху, — сказал Саранчук, насилу сдерживая волнение. Еще немного поговорил с хозяйкой и, докурив цигарку, сразу взялся за шинель.

— Куда ж вы?

Саранчук пояснил:

— Пока спит Артем, дела свои кое-какие справлю в городе, чтоб уж потом до самого поезда побыть с ним.

— Да вы хоть чайку выпейте. Сейчас закипит.

Но Саранчук поблагодарил и не захотел ждать. Уже и шапку было надел. Но вдруг открылась дверь, и в комнату вошла невысокого роста молодая женщина. Она была в черной меховой шубке, в белой вязаной шапочке. Красивая. Особенно красивы у нее были глаза — карие, ясные. Низкие брови и тонко очерченный рот придавали ее лицу выражение сосредоточенности и даже строгости.

Поздоровавшись с порога, она сразу же обратилась к Саранчуку: поблагодарила за письмо, спросила, не передавали ли чего на словах. Саранчук сказал, что ничего не передавали.

— А что ж они пишут? — не утерпела Бондаренчиха.

— Потом, Мария Кирилловна, все расскажу. А сейчас — где Артем? Можно к нему?

На широкой кровати рядом с белобрысым мальчишкой навзничь лежал Артем, одетый, только без сапог. Часто и глубоко дышал. На лице — напряженное выражение. Потрескавшиеся от ветра и мороза губы беззвучно шевелились.

Мирослава легонько коснулась рукой его плеча:

— Артем!

Артем вздрогнул, приподнял голову. Несколько мгновений глядел затуманенными глазами в лицо девушки. Потом вскочил и сел на постели. Провел рукой по лицу.

— Вы не заболели, чего доброго? — Мирослава привычным движением врача взяла его руку и стала слушать пульс.

Артем, чтобы скрыть волнение от встречи с ней, попробовал отделаться шуткой:

— И откуда вы взялись, Мирослава? Так некстати. Не разбуди вы меня, кровь из носу, отбили бы мы оружие у гайдамаков.

— Какое оружие?

— Да свое же, саперного батальона. Такое приснилось! Даже в пот ударило!

— Так вы уже знаете?.. Ну, и как вам ваши саперы нравятся?

Артем вздохнул:

— Ох, и влипли же хлопцы! — Он сокрушенно покачал головой. — Я еще на вокзале узнал. Знакомый железнодорожник рассказал. Своими глазами, говорит, видел: как скотину, загнали в холодные вагоны, закрутили проволокой двери, люки — и под охраной на Ромодан!

— Ну, а вы что выездили?

Мирослава опустилась на стул рядом с кроватью и целую минуту сидела молча. Потом резко подняла голову.

— У Гриши были?

— А как же! Прямо с вокзала и подались в губком. Нет его, в ревкоме на заседании. Мы — туда. Отдал ваше письмо.

— Ну и что же?

— Да у них с оружием у самих не густо. Видел потом собственными глазами на площади красногвардейцев на строевых занятиях — винтовка на двоих. Разве это дело? И это в Харькове! Где сейчас, можно сказать, судьба революции на Украине решается!

— Одним словом, знали, кого послать, да еще за старшего. Вы, должно быть, вместо того чтобы для нас оружия просить, еще им пообещали?

Артем усмехнулся.

— А вы, Мирослава, почти угадали. Хотя, собственно, Григорий Наумович сам подсказал нам. Это уже на другой день, когда на квартире у него были. Про Славгород все расспрашивал. И больше всего интересовался нашим патронным заводом: сколько делаем патронов сейчас, как с запасами сырья и топлива? Предостерег, чтобы ни один патрон не попал в чужие руки. Ну, ясное дело, мы и пообещали, что сразу же по приезде в Славгород все, сколько ни есть на заводе, патроны подкинем им. И это непременно нужно будет сделать. Не только мы понимаем, что такое сейчас Харьков для революции, они, черти, тоже понимают: со всех концов — из Полтавы, с Донбасса — подтягивают гайдамацкие части.

— Настроение в Харькове очень тревожное?

— Да как сказать? У нас там силы тоже ведь не маленькие. Тридцатый полк, двести тридцать второй запасной саперный. Да Красной гвардии более трех тысяч. А на Южной отряды Сиверса в эшелонах стоят. Петроградцы, москвичи.

— Ну, а что ж все-таки Гриша? И совета не дал?

— На месте, говорит, ищите. Сами себе оружие добывайте. Да вот письмо вам.

Но письмо брата Мирослава не стала читать, положила в карман и поднялась.