Направляясь сюда, на «трапезу» к своим «подопечным», Погорелов уже немного подготовил себя. Это не в армии когда-то, где само появление командира корпуса где-нибудь на привале, во время солдатского обеда, производило целый переполох, а его приветствие вызывало громовое рыкание, уставный восторг и преданность в вытаращенных глазах нижних чинов — роты, эскадрона или батареи. Это — село. Немуштрованные, неотесанные мужики. К тому же преимущественно молодежь допризывного возраста или старики, а то еще люди с физическими недостатками, из-за которых не попали на фронт или, наоборот, вернулись с фронта, после госпиталя. Некоторых из них еще днем, осматривая хозяйство, он уже видел вблизи. В лохмотьях, с обветренными лицами и потрескавшимися руками, они вызывали у него только физическое отвращение. И тем бо́льшим уважением проникался он к самому себе. За свое «трогательное человеколюбие», свойственное отнюдь не каждому человеку его круга, за свое намерение «преломить хлеб» в общей трапезе со своими батраками.

Этой «трапезе» Погорелов придавал немалое значение. Надеялся: за те полчаса (не больше!), что он посидит в очень оригинальной компании, ему, безусловно, удастся хоть немного растопить лед в очерствелых батрацких душах, преодолеть их отчужденность и враждебность, которые он еще днем замечал во взглядах, и настороженных, исподлобья, и открыто неприязненных.

Немало пугала самая обстановка этого ужина. Но услужливая память нашла в своих архивах немало ярких, красочных картин из малороссийского быта: гоголевские «Вечера на хуторе близ Диканьки», Куинджи, Пимоненко. И в его воображении уже вырисовывался интерьер собственной людской, в которой не помнит, был ли он хоть семь раз за эти семь лет. Под образами грубый крестьянский стол, застланный… Ну, что касается скатерти, то это не обязательно! Достаточно и чистого рушника по краю стола в красном углу, где для него приготовлено место. Простая глиняная, но из не бывших еще в употреблении, опошнянская миска. Прибор свой, походный (специально за ним послал Власа домой), своя же походная серебряная чарка и портативная, для заднего брючного кармана, фляга с коньяком. Какой же ужин без этого! Ну, не для всех, конечно, а для двоих-троих наиболее уважаемых из присутствующих. У него уж и тост был готов, тост-каламбур в народном стиле.

И вдруг — вот так «каламбур»! Окинув взглядом группу батраков за столом, поняв, что ужинать начали без него, Погорелов почувствовал, что ему нечем дышать. Какое пренебрежение к нему, какое недопустимое хамство! И первым его желанием было — немедленно уйти отсюда. О нет, не демонстративно — отнюдь! — а совершенно спокойно, пожелав, может, даже приятного аппетита, но самим тоном дав почувствовать хамам глубину непроходимой пропасти, разделяющей его с ними. И, пожалуй, он так бы и сделал, если бы не разделся уже. А одеваться сейчас, только что сняв бекешу, значило бы просто поставить себя в смешное положение. Но и стоять посредине хаты было не менее смешно. Он растерянно посмотрел вокруг и, обрадованный, едва не поблагодарил того, кто уступил ему место на лавке. Сел. Усилием воли сдерживая дрожь в руках, вынул и закурил сигарету, чтобы хоть немного успокоиться.

А тут Векла — подошла, поклонилась.

— Так вам, барин, ваше превосходительство, и капустника дать или уж только с вареников пробу снимете?

— Какую пробу? С какого капустника? — оторопел Погорелов.

— Да мы уж поели. Но я отлила вам в горшочек.

Как ни сдерживался Погорелов, но совладать с собой уже не мог. Кровь ударила ему в голову, лицо посинело. Перепуганная Векла, оправдываясь, стала пояснять:

— Влас так сказал.

— Я думал, ваше превосходительство, — не смутился Влас, — что вы захотите, как на фронте, бывало…

— Ты, Влас, что-то в последнее время часто думать стал. Смотри мне!

— Слушаюсь, ваше превосходительство!

Девчата поставили на стол в трех мисках вареники. В хате воцарилось молчание. Антон, воспользовавшись этим, выступил на середину хаты и спросил громко, чтобы все слышали:

— Ну, так какой же, господин Погорелов, будет ваш ответ на наше требование?

— Это о чем? А! — узнал он Теличку, с которым уже разговаривал на мужской половине. И повернулся к управляющему: — Объявите им, Аверьянович.

— Только, будьте уверены, мы не пойдем на уступки! Если завтра же…

— Да чего ты в пузырь лезешь?! — грубо оборвал его управляющий. — «Завтра», «завтра»… Да хоть сегодня! — И, обращаясь к сидящим за столом, добавил: — Хоть сегодня, хлопцы, забирайте свои манатки и перебирайтесь в контору. Разместитесь в двух комнатах. Переночуете, правда, на полу, но на деревянном, это уже не земляной! А завтра устроите себе помосты или кровати отдельные. Уж как захотите.

Это известие было для всех большою неожиданностью. А Теличку оно просто ошеломило. И не скоро, уже придя в себя, он спросил упавшим голосом:

— И надолго это?

— Пока печники печь переложат. До рождества, видно. Да пока девчата побелят. А их превосходительство соблаговолили распорядиться даже, — ироническую ухмылку управляющий скрыл в усах, но в голосе все же слышалась ирония, — занавески на окна повесить, на стену часы с боем. Для уюта!

За столом весело и оживленно обсуждали эту новость. Как видно, даже такое мелкое событие в их однообразной жизни обрадовало хлопцев. Послышались шутки. Кто-то даже поблагодарил барина. А Терешко Рахуба о девчатах вспомнил (ведь среди них и его милая — Настя!). Дескать, еще бы вот девчат где-нибудь устроить, чтобы по лавкам здесь не валялись.

— Шутка сказать, хотя бы и Горпину взять, — больше десяти лет.

— Как десять лет? Проспать вот здесь, на лавке? — Как ни обижен был приемом Погорелов, но этот факт его поразил.

— Больше десяти.

— Ну да, больше. Это еще при князе. Как раз в ту революцию она пришла в экономию. Лет двенадцать!

— Да… я уж привыкла. Будто так и надо, — сказала Горпина, растроганная вниманием товарищей.

— Нет, это уж бог знает что! — возмутился Погорелов. — А во флигеле для прислуги разве нельзя, Аверьянович?!

Управляющий пожал плечами:

— Разве что Дашку к Верке в одну комнату. А в той троим можно будет. Хоть и тесновато.

— Ну вот и хорошо.

— Э, поздно, барин, хватился, — из-за стола обронил дед Свирид. — С тех пор как перекупили нас у князя, за семь лет, можно было.

— Именно! — подхватил Антон. Когда дело с печью не вышло, он даже в лице изменился от досады и очень обрадовался поддержке. — Теперь уж мы сами позаботимся о себе. Ни на какую удочку не клюнем! И не в одном жилье дело. А что вы про харчи скажете? Про это второе наше требование?

— Харчи от нас не зависят. Нормы устанавливаем не мы, — сказал управляющий, — а уездный земельный комитет. Вот в газете как раз напечатано, к сведению всех. В твоей же газете, в эсеровской. Борис Петрович, — обратился к уполномоченному, — у вас газета? Прочитайте ему.

Студент в романовском полушубке — он так и не снял его — подошел ближе к коптилке, висевшей на проволоке под потолочной балкой, и развернул газету. Антон подошел, заглянул из-за плеча в газету.

— Верно — «Боротьба».

Студент зачитал всю таблицу нормированных продуктов для батраков помещичьих экономии: хлеба ржаного — три фунта, крупы — четверть фунта, масла растительного — одна пятнадцатая… А когда закончил, конюх Микита первый нарушил молчание:

— Да! И помереть не помрешь, но и вприпрыжку не поскачешь. В обрез!

— Как, Векла, сведешь концы с концами? — спросил дед Свирид.

— Я-то сведу: сколько выдадут из кладовой, столько и в котел положу. А вот вам, хлопцы, придется потуже пояса затянуть. Теперь навряд, чтоб хватило по три раза в миску подливать.

— А ты на меньшие миски перейди, — пошутил Микита. — На то и выйдет.

— До весны как-нибудь дотянем.

— А весной что, на подножный корм?

— Да замирение будет же когда-нибудь. Армию распустят. Вот больше и останется нам продукции всякой съедобной. Или как вы думаете? — вопрос к управляющему.