В чудесном настроении подъезжал он к селу. Оглядывая с холма разбросанные в балке хаты, даже залюбовался живописным пейзажем.

— А вон там школа. Ряд тополей по фасаду, — сказал своей спутнице.

— Вижу, — кивнула головой Ивга Семеновна.

Ветробалчанская земская школа, построенная в конце прошлого столетия, была, как видно, для своего времени образцом земского школьного строительства, еще и теперь сразу же бросалась в глаза своими большими окнами — около десяти на одной стене.

«…Школа, где четверть столетия тому назад, — не высказанная вслух, вилась уже мысль в голове Павла, лаконичная и суховатая, как абзац из биографии, — родился и провел детские годы ничем не приметный мальчуган Павлуша…» Но сразу же Павло возразил своему воображаемому биографу: «А почему «неприметный»? Неверно! Ведь разве еще в детстве не свойственны были ему все те качества, которые, будучи развиты позже, дали ему возможность так расправить крылья?!» Не будучи сентиментальным по природе, он сейчас почувствовал даже если не жалость, то, во всяком случае, сочувствие к своим бывшим приятелям-одногодкам («друзья детства» — это были бы не те слова), которые в свои двадцать пять лет обросли бородами и детьми, прозябают в нищете, не поднимаясь даже в мечтах выше клочка помещичьей земли да чесоточной клячи из барской конюшни.

Но это была лишь минутная слабость. Ведь каждому свое. Или, как сказал поэт: «У всякого своя доля і свій шлях широкий».

Но уже первая встреча — с Катрей Гармаш возле ее ворот — испортила ему настроение: он узнал, что Артем сейчас в Ветровой Балке. А отношения у него с Артемом были последнее время таковы, что заходить при нем к Гармашам Павлу совсем не хотелось. Да если бы и решился, о чем можно было бы говорить с Орисей при таком свидетеле! И единственное, что он за эти короткие минуты, не выходя из саней, мог придумать, — это действовать на дивчину через мать. Пока что, в присутствии Ивги Семеновны, можно было только намеком, а позже, надеялся, представится случай рассказать более подробно о недостойном поведении Грицька в Славгороде.

Однако настроение было уже испорчено. Приехал домой он раздраженный, в угнетенном состоянии, нисколько, впрочем, не удивив этим отца: может ли быть другое настроение у сына, когда так тяжело больна мать?

Докия Петровна действительно была плоха. Хотя кризис уже миновал, но слабое сердце давало достаточно оснований для беспокойства. Да и постоянная тревога больной о двух младших детях, отправленных к сестре Макара Ивановича — в Князевку, никак не содействовала выздоровлению.

Неожиданный приезд сына ее также очень взволновал. С первых же слов стала расспрашивать о Надийке (в этом году кончала гимназию, а жила, как и Павло, у Дорошенко).

Пока Павло разговаривал с матерью, а Степанида готовила завтрак, Макар Иванович показывал Ивге Семеновне, коллеге, школьное помещение: два класса с окнами в сад и маленькую комнатку в противоположном от его квартиры конце здания для учителя-одиночки. Комнатка сейчас служила кладовой и была завалена всяким домашним хламом. Через два-три дня, после того как Степанида освободит ее и побелит, можно будет и вселиться. А пока что пусть поживет у отца Мелентия или у Гмыри Архипа. Комнатка, а особенно ее расположение неподалеку от отдельного выхода во двор, Ивгу Семеновну устраивала вполне.

Устроив для учеников большую перемену, Макар Иванович пригласил гостью завтракать.

Ивга Семеновна знала Макара Ивановича давно. Она хорошо помнила его еще молодым (сама была тогда девочкой) сельским учителем, из числа передовых и даже в меру крамольных. Он частенько приезжал в Славгород, к Дорошенко, приятелю ее отца.

Помнит его и после революции девятьсот пятого года, в период его «толстовства». Вспомнилось сейчас, как она даже не сразу и узнала тогда в пожилом, с бородой веником мужике-пасечнике, одетом в долгополую, широкую, из домотканого полотна блузу, подпоясанную узеньким поясом, когда-то хоть и скромно, но всегда элегантно одетого сельского учителя. Теперь она с интересом присматривалась к нему в новом его качестве — послереволюционного «толстовца».

Во внешнем виде ничего не осталось от прежнего. Исчезла борода веником, остался лишь небольшой клинышек. Вместо долгополой толстовки на нем была сорочка из фабричной материи, поверх которой пиджак городского покроя. Но в его взглядах мало что изменилось. То же самое, что и тогда, философское равнодушие к «суете сует», которое, кстати сказать, при довольно практическом характере Докии Петровны не влекло за собой никаких неудобств для него. То же самое «непротивление злу». Но вера в человеческий прогресс путем самоусовершенствования сейчас поколебалась в нем. Оттого, по его мнению, что война морально покалечила людей, заставив их преступить (да еще в таком масштабе) первую заповедь человеческого общества — «не убий». Отныне обновление человечества возможно лишь в значительно замедленном темпе, ведь приходится начинать с самого начала — с детей. И то при надлежащем, умелом их воспитании.

— А как же быть, Макар Иванович, со словами распятого Христа к разбойнику? — спросила Ивга Семеновна. — «Истинно говорю тебе: ныне же будешь со мною в раю». А с войны не все же разбойниками возвратятся. Нет, я не считаю наше поколение настолько испорченным, чтобы никакая работа с ним…

— Да пожалуйста! Работайте себе на здоровье. Если вам нравится сизифов труд! — нахмурился Макар Иванович. — А мне и с моими — пусть не разбойниками, а только буянами — работы хватает. Вполне!

На этом и закончилась дискуссия.

И как-то само собой наметилось распределение обязанностей между ними: все школьные хлопоты остались за Макаром Ивановичем, а вся внешкольная работа, в частности в «Просвите», перешла к Ивге Семеновне (раньше ее вела Докия Петровна). Конечно, Макар Иванович и впредь будет мириться с неудобствами, поскольку вся работа проводилась в школьном помещении. Но с одним условием: всякий раз после собрания (когда бы ни закончилось, хоть в полночь) помещение должно быть убрано самими членами «Просвиты», чтобы утром, когда дети сойдутся в школу, и духу не было от этих — шутил Макар Иванович — «хлыстовских радений»!

После завтрака, когда звонок известил об окончании перемены, Макар Иванович и Ивга Семеновна разошлись по классам: он — продолжать уроки, а вновь прибывшая учительница, представленная Макаром Ивановичем ученикам третьего класса, — для первого знакомства с ними.

Павло, чтобы не терять и без того очень ограниченного времени, которым он располагал, сразу же после завтрака пошел в волость, к Рябоклячу.

Пара вороных коней, запряженных в сани, стояла у крыльца, — значит, председатель был уже в ревкоме. «Вольный казак» Кузьма Шумило, в чумарке, которую носил еще его отец смолоду, подпоясанный красным поясом и в шапке с красным донышком, слонялся по коридору, откуда вела дверь в кабинет председателя.

Увидев Диденко, своего «крестного отца» (именно Диденко и подал мысль организовать «вольное казачество» в Ветровой Балке), он залихватски отсалютовал ему и услужливо открыл дверь в кабинет.

Рябокляч сидел за письменным столом в высоком вольтеровском кресле и вместе с секретарем Кожушным, давно уже работающим волостным писарем и пережившим с полдесятка старшин, просматривал какие-то бумаги. На приветствие Диденко неторопливо поднялся, протянул руку и пригласил садиться.

Старый партиец, он считал Диденко молокососом и выскочкой, но вместе с тем и побаивался его, и не так даже как члена уездного комитета, а как редактора газеты «Боротьба». Ведь в случае чего может на весь уезд расчихвостить! Поэтому держался с ним на равной ноге, что уж само по себе, принимая во внимание его революционные заслуги, было с его стороны немалой уступкой. Диденко относился к нему со скрытым чувством превосходства, замаскированным иронией.

— От кого это ты, Демьянович, охрану выставил? От каких внешних или внутренних врагов? — закуривая папиросу, с иронией спросил Диденко.

— Для авторитета, — в тон ему ответил Рябокляч. — А что им еще делать? Пусть практикуются хлопцы.