— Не горюй, сестра. Все переменится. Недаром хорошие люди головы сложили. И твой Юхим. Царя уже нет — скинули. А теперь и буржуям черед подошел. Помещикам и фабрикантам. А там и за кулаков возьмемся. Недолго уже им измываться! В Петрограде — слыхала? — наша власть, рабоче-бедняцкая. А скоро и у нас то же самое будет. Не нужно сердце растравлять, давай лучше ужинать.

Но Катря от ужина отказалась: не отогрелась еще. Они поужинают с Марусей потом. Да, может, и Артем подойдет. Катря прислонилась к печке, немного успокоенная ободряющими словами брата, и стала прислушиваться к мужскому разговору за столом.

Заговорил Мусий Скоряк. Опять-таки про свое, наболевшее.

— Или взять их политику с тяглом. Лошадей в имении, правда, маловато, в армию забрали, но волов есть пар тридцать. Нет того, чтоб по очереди либо как там давать тем же солдаткам, бедноте, что без тягла. Колоду какую из лесу привезти, хату подпереть, чтобы не валилась. Куда там! «Нет такого распоряжения». А у кого есть на чем, понавезли лесу, дворы завалили. Твой батько, Грицько, тоже на целую хату уже навез. Наверное, решил женить тебя и сразу же отделить.

— Не знаю, — усмехнулся Саранчук. — Может, там уже без меня меня и женили?

— Нет еще. А невеста есть, — сказал Мусий, хитровато прищуривая глаз. — Славная невеста. А что стрижена, то пустое. И под очипком косы отрастут!

— И такое ты, Мусий, плетешь, — недовольно сказали Катря. — А еще и чарки не пил. Да что она у меня, в девках засиделась? Еще в косе девичьей погуляет.

Тымиш Невкипелый сразу нахмурился и перевел разговор на другое:

— Вы вот говорите, Федор Иванович, скинуть их, переизбрать комитет. Трудное это дело. Горлодёров у них много.

— Не легкое, — согласился Федор Иванович. — А другого выхода нет. Пока они у вас заправилами, ни складу, ни ладу не будет!

— Хоть бы война скорее кончалась. Вернутся хлопцы с фронтов — наведем порядок.

— Без резни не обойдется! — покачал головой Мусий. — Как только до земли дело дойдет…

— А что, нам земли на всех не хватит? — пожал плечами Саранчук.

— Земли-то хватило бы. Но, видишь, не у всех одинаковый аппетит. И земля разная. Это ж тебе не кусок полотна баба из сундука вынула. Иная десятина двух стоит.

— А это все нужно принять во внимание.

— Так-то оно так, да на все время нужно. А не тогда, как на борозду выедем. Сейчас самая пора и начинать. До каких же пор, Федя, — ты ведь все-таки в городе живешь, да и вообще всю жизнь политический, — до каких пор, говорю, они с нами в жмурки играть будут: и народная земля, и — не тронь!

— А вы не слушайте тех, кто говорит «не тронь»!

— Ой, трудное это дело! — вздохнул Мусий. — Да и потом: земля — это еще не все. Конечно, это большое дело, великое дело: земля — народу! Но ведь землю есть не будешь! Это еще не хлеб. А чтоб хлеб на этой земле вырастить, голыми руками ничего не сделаешь. Вот в чем штука, Грицько.

— Это верно, — согласился Саранчук. — Поэтому равенства, конечно, сразу не будет. У кого рабочих рук больше да тягла достаточно, тот, может, и двадцать десятин поднимет, а другой хоть бы самую малость обработать смог, чтоб хоть было чем прохарчиться.

— Прохарчиться! Ой, боюсь, Грицько…

— Прямо не узнаю вас, дядько Мусий! Что это вы, — Грицько улыбнулся, — такой пугливый вдруг стали? Надо смелее нынче смотреть на жизнь.

— Тебе-то что! У твоего отца есть пара лошадей. А нужно будет, поднатужитесь маленько — и третьего коня прикупите. Денежки, не скажу — капиталы, все же водятся. В банк за землю теперь не платить. А вот как нам быть? Бедноте, злыдням? Чем, как пахать будем?

— А помещик чем-то ведь пахал?

— Ты будто не знаешь, как он пахал? Больше половины земли в аренду сдавал. Гмыри, Пожитьки… ну, и помельче которые хозяева пахали его землю. Правда, десятин до тысячи батраками да своим тяглом обрабатывал. С полста лошадей всегда держал и пар тридцать волов.

— Ну вот и поделим! — весело сказал Саранчук.

— А делить как раз не обязательно, — вмешался Кузнецов, все время очень внимательно прислушивавшийся к разговору. — Сколько у вас в селе безлошадных?

— Дворов сотни полторы наберется, пожалуй. Не меньше! — отвечал Мусий.

— Ну вот! Сколько же достанется на двор? Делить нет никакого смысла. Вот мне родичи из села пишут…

— А ты, браток, сам откуда будешь? — прервал Кузнецова Мусий и с любопытством взглянул на него.

— Сам-то я путиловец. Из Петрограда. Завод там есть такой — Путиловский. Машиностроительный. Махина!

— Понятно.

— Еще отец мой — я-то сам и не помню, совсем мальчонкой был, лет двух-трех, — перекочевал из деревни в Питер, поступил на этот завод; так и пошло потом — колесом: четырнадцати лет уже я работал на заводе, а сейчас и сынишка мой старшой… Пятнадцать лет, а уже слесарь! — с гордостью добавил он.

— А еще дети есть? — поинтересовалась Катря.

— Две дочки. Одна уже школьница — Машутка. Грамотей! А меньшую, Василинкой звать, и не видел еще. Без меня уже родилась. Третий годок пошел.

— Славная девчушка! — сказал Федор Иванович.

— А ты откуда знаешь? — удивился Мусий.

— В октябре я был в Питере. Делегатом на Втором съезде Советов.

— Вот как! — заинтересовался Невкипелый. — Так вы, Федор Иванович, выходит, и товарища Ленина видели?

— А то как же! И когда с трибуны говорил он, и потом — в зале, среди народа. Вблизи. Вот как тебя сейчас вижу.

— Скажи ты! — вздохнул Мусий. — И бывает же счастье такое! Хоть расскажи, какой же он из себя! Я его еще и на портрете не видел.

— Да ведь как расскажешь! Не так это просто. Слов таких нет. Глянешь — будто самый обыкновенный человек. Невысокого роста, очень подвижной, бородка, подстриженные усы. Глаза чуть-чуть раскосые, острые, цепкие. Высокий лоб. Увидел бы на улице — обыкновенный человек. А вот когда приглядишься, да еще когда он говорит с трибуны, — сразу понимаешь, какой он совершенно необыкновенный. Такая сила! Словно магнит какой душевный в нем. Смотришь — и не можешь глаз оторвать от него, и не можешь думать иначе, как он. Одним словом — вождь народный.

Несколько минут все молчали. Федор Иванович первый заговорил:

— Да… Так о чем бишь я? Ага!.. Вырвал часок вечерком, забежал на Выборгскую сторону. Как раз удачно — вся семья в сборе. Ну, познакомились, роздал всем гостинцы. Но главный гостинец, конечно, главной хозяйке. «Это тебе от папы, говорю. Знаешь папу? Где он?» Улыбнулась. Руки-то гостинцами заняты, головой мотнула на стену, на фотографию. Но дед недоволен остался таким ответом. «Василинка, да ведь это папин портрет. А где он — живой?» — «Там!» Вдруг глазенки стали такие грустненькие, даже про гостинцы свои на минутку забыла.

Кузнецов почувствовал, что у него защипало глаза и к горлу подкатил ком. Он глубоко затянулся папиросой и сказал, за улыбкой скрывая свое волнение:

— Смышленая девчурка! Жена пишет в письме… — И оборвал себя: — Ну, да это мы немного в сторону свернули…

— Так, значит, живой и дед еще? — снова перебил его Мусий.

За Кузнецова ответил Бондаренко:

— Мало сказать… Красногвардеец! Царский дворец штурмовал…

— Да, старик у нас боевой. Еще в девятьсот пятом году… — Кузнецов умолк. Потом сказал: — Ну, не об этом речь сейчас… А родом мы из Рязанской губернии. И теперь еще родичей живут там, двоюродные, десятиюродные — полдеревни. Тоже вот точно такие же злыдни, как вы говорите, беднота, а то и просто батраки у помещика. Терпигорево деревня называется. Про нее и речь.

— Ну и название!

— Да, подходящее. Так вот, послушали мои земляки, терпигоревцы эти самые, большевиков — и хорошо сделали. Еще осенью выгнали помещика из усадьбы. Землю забрали. Вовремя посеяли. У которых свое тягло, те сами по себе, а батраки да беднота безлошадная сообща — помещичьими, теперь уже общенародными, тяглом и орудиями. А урожаем уж потом поделятся.

— Сообща, говоришь? — отозвался Мусий. — Ну, это у вас там, у рязанцев, легче, может. У вас там народ дружнее. А у нас на Полтавщине, да и в других губерниях насчет того, чтобы сообща, — не очень. Недаром у нас и пословица такая есть: «Гуртове — чертове». Гуртове — это значит общее, — пояснил он Кузнецову.