— А мне переводить с украинского не надо, — усмехнулся Кузнецов, — без малого год как на Украине. Понимаю. «Гуртове — чертове»? Нет, эту пословицу нужно забыть.
— Да ведь как ее забудешь…
— Мусий Степанович, — вмешался Бондаренко, — а ведь у нас про «гурт» и другие пословицы есть. Верно ведь?
— Да, есть, — согласился Мусий. — Хоть бы такая, к примеру: «Гуртом хорошо и батьку бить». Ты, Федор, не про эту ли? — Все засмеялись. — Ну, шутки шутками, — продолжал Мусий, — а то в самом деле подумает человек… Нет, иногда мы умеем и гуртом работать. И недаром у нас говорится: «Где людей купа, не болит возле пупа». Вот, к примеру, хату приходится ставить. Делаем это обычно толокой, все соседи гуртом. Очень даже веселая работа бывает: с чаркой, с песнями. На молотьбе, в супряге — тоже. Но это — от случая к случаю. А чтоб изо дня в день… Э, нет! Да ведь всю жизнь мужик, и даже самый что ни на есть бедный, только и думает о том, как бы свое, хоть плохонькое, хозяйство заиметь. И чтоб именно теперь, когда…
— Да ведь вас никто неволить не собирается, — перебил его Кузнецов. — Будете хозяйничать, как захотите, как сами на месте решите. Только все равно потом убедитесь, что это не выход для бедноты. Как ни крутись. Но прежде всего, Мусий Степанович, нужно отобрать землю у помещиков. Без этого нечего и огород городить. Надо всех этих — как их там у вас? — Гмырей, Пожитьков в три шеи гнать от власти. Нужно бедноте теснее сплотиться с батраками, чтоб не кулаки ворочали делами у вас там, на селе, а вы, беднота. Ведь вас-то, бедноты, больше! И не нужно слушать тех, кто говорит: «Подождите с землей еще малость, больше ждали!» Откладывать незачем. Тем более что это уже теперь ленинским декретом узаконено. Слыхали ведь про Декрет о земле Совета Народных Комиссаров?
— Слыхали ли? Да про этот ленинский декрет о земле только и разговоров в селе. Но вот удивительное дело — отчего же этот Декрет для нас не имеет силы? Будто в другой державе живем…
— А так оно и есть, дядько Мусий, — сказал Саранчук, — то ж в России, а мы — Украина.
Федор Иванович внимательно взглянул на парня. Мусий даже на стуле заерзал:
— И кто выдумал Украину эту? Откуда оно взялось, вот это все: «вольное казачество», «просвита», тиятры в князевом сарае? Лишь бы народ заморочить. Чтоб отвести мысли его в другую сторону. От земли подале…
— Украину никто не выдумывал, Мусий Степанович, — сказал Бондаренко. — Она была, есть и будет. Тут другой вопрос: какою хотят, чтоб она была для нас, — родной матерью или мачехой?
— Кто это «хотят»?
— С одной стороны, трудящиеся, и большевики в том числе, единственная партия, которая защищает интересы трудового народа. А с другой — буржуазия украинская: помещики, фабриканты и их агентура — националистические партии.
Саранчук иронически усмехнулся.
— Чего это вы, Федор Иванович, объясняете дядьке Мусию, а смотрите на меня?
— Вспомнил, Грицько, — быстро нашелся Федор Иванович, — ведь никто из нас лучше тебя не знает, что такое мачеха.
— Да, знаю, — промолвил Саранчук и, помолчав немного, добавил: — Но я знаю и то, Федор Иванович… Нет, ничего не скажу сейчас. Чужим умом жить не хочу. Разберусь немного в этом сам, тогда поговорим. А может… и поспорим.
— Да выкладывай. Если ошибешься, сообща поправим. Сразу бить не будем, — пошутил хозяин дома.
— Виделся я с Павлом Диденко… — начал Саранчук.
— Вот кстати, — зашевелилась у печки Катря, — не забыть бы ему письмо от отца передать.
— Не во всем я согласен с Диденко, — продолжал Саранчук, — но в том, что касается саперов — русских, сдается мне, он прав! Почему им, в самом деле, так не хочется уезжать с Украины? Ведь их же домой выпроводили?
— Хорошие проводы! В опутанных проволокой вагонах! — сказал Кузнецов.
— Это свинство, — согласился Саранчук. — Но все-таки не знаю, стоит ли поднимать такой шум из-за этого? Будто мы сами, без соседей, порядка у себя в доме не наведем.
— Узнаю язык Диденко, — сказал Бондаренко. — А ночью, в вагоне, ты, Грицько, говорил иначе. Забыл, как возмущался?
— А откуда вы взяли, товарищ, — вмешался вновь в разговор Кузнецов, — что мы не хотим домой? Вот Федор Иванович видел сегодня в Ромодане: ребята уже и паровоз у донцов отняли. Да хорошо, что неисправный, как оказалось. Мы хотим домой, но правильно товарищ моряк сказал: не время еще на печь залезать, раз у самых ворот, а то и во дворе враги. Газеты читаете — знаете, что делается на Дону, да и тут, на Украине? Как они спешат объединиться, чтобы во что бы то ни стало задушить молодую Советскую республику?
— Ты спрашиваешь — разве мы сами не можем у себя порядок навести? — продолжал Федор Иванович. — На это мы, большевики, прямо говорим: только в братском союзе с русским народом, с Советской Россией, будет свободная Советская Украина, а без этого союза продадут ее, Грицько, не успеем и опомниться.
— Как это «продадут»?
— А ты в Киеве видел? Так и мелькают на улицах разные иностранные флажки на автомобилях. Думаешь, отчего такая суматоха? Торговля идет напропалую…
— А кто же нас продаст?
— Те, у кого сейчас земля горит под ногами. Украинские фабриканты и помещики. Разве они могут примириться с тем, что сиволапое мужичье лезет в имения, забирает землю, а рабочие добиваются национализации предприятий, банков? Как же не кричать им на весь мир? Не искать спасения от своего народа? Безразлично у кого. Хоть у самого сатаны. Лишь бы не допустить на Украине того, что случилось месяц назад в России, — социалистической революции. Понял, Грицько?
— Про фабрикантов и помещиков нечего и говорить. Это понятно. Но вы, Федор Иванович, в одну кучу с ними валите и революционные украинские партии. «Их агентура», говорите. С этим я не согласен. Взять хотя бы того же Диденко…
— Вот-вот, как раз его я и хотел в пример тебе привести.
— А что, у отца его имения?
— О, да ты почти марксист, — усмехнулся Федор Иванович, — Это верно: бытие определяет сознание. Но не всегда эта связь так проста, что ее можно на рубли или на десятины перевести.
— Разве отец его, Макар Иванович, тогда, в девятьсот пятом году, не сидел в тюрьме вместе с отцом Тымиша и покойным дядькой Юхимом?
Катря тяжело вздохнула.
— Натерпелись мы тогда с нею, с матерью Павла!
— Нет, что вы мне ни говорите, — ободренный Катриным замечанием, закончил Саранчук, — не поверю я, что ему помещик или фабрикант ближе, нежели мы, крестьяне. Среди нас он вырос, нужду нашу мужицкую знает вдоль и поперек.
— Мало сказать «среди нас вырос»… — Федор Иванович помолчал минутку, словно обдумывал, стоит ли об этом сейчас вспоминать, и затем продолжал: — Приезжаю как-то на рождество домой. Это еще я парубком был, только-только на заводе стал работать. Захожу к сестре Катре — проведать. Как раз в том году овдовела, первого мужа похоронила. Люлька в хате. А знаю — писали из дому, что и ребенок второй после Остапа месяц назад помер. «Чей же это?» — «Учительши». Запретил ей доктор грудью кормить, так вот упросила, чтоб Катря взяла. И выкормила! Как говорится, на свою голову!
— Он сегодня вспоминал об этом, — сказал Саранчук и спохватился вдруг: — Да, тетя Катря, совсем забыл: поклон вам передавал.
Катря даже не пошевелилась. Она и не слышала его слов. Сидела поникшая и тихонько покачивалась из стороны в сторону, будто в такт ритмичному стуку вагонных колес, — до того отчетливо припомнилась ей сейчас эта поездка с матерью Павла, Докией Петровной, в город. Словно это было не десять лет назад, а сегодня. Все, все сберегла память… до мелочей.
…Едва только вышли с вокзала, сразу же перед глазами развернулся широкой панорамой город в утренней мгле. Как раз загудели гудки на работу. Странное, смешанное чувство охватило ее: радостное удивление и гордость за рабочие руки, соорудившие эту громадину, но вместе с тем и тихая грусть, ощущение большой обиды. И потом уже весь день, проведенный ею в городе, это чувство обиды не покидало ее, все время угнетало. Подле тюрьмы — точно на ярмарку людей понаехало… Грустно было смотреть — сколько их, заплаканных, несчастных женщин. И каждая с узелком-передачей. Как и она. Встретились в толпе с Марусей. На ней лица нет: осудили уже Федю на десять лет в Сибирь. Поплакали вдвоем. То же самое и Юхиму, должно быть, будет. Отдав передачу, тревожно ждала ответа. Вскоре вернули Докии Петровне корзину и записку, что все получил сполна. А ей почему-то никакого ответа. Наконец вынесли назад и ее узелок. «Нет такого». — «Да как же нет?» Совсем растерялась… Женщины надоумили пойти в контору. До самой смерти не забудет она той минуты, когда тюремщик заглянул в книгу, поднял на нее равнодушные глаза и сказал почти весело: «Да, молодушка, был такой, Гармаш. Был, да сплыл. Поминай, как звали. Помер неделю назад». Словно онемела вся. Но все еще не верила. Может, издевается? Они ж такие! Может, ошибка? А потом вынесли из склада Юхимову одежонку — потрепанный кожушок и порыжевшие, истоптанные сапоги. И уже не помнила, как вышла из конторы, как добралась с Марусей к ним сюда, на Гоголевскую. Запомнилось только: первое, что бросилось ей тогда в глаза, это намоченное в корыте белье. С ним и провозились вдвоем с Марусей весь день. Хотела в работе забыться. Да где там! Правда, под вечер она как упала, не раздеваясь, на кровать, так сразу и уснула. И, может, с часок поспала. Пока не прорвались и в сновидения кошмары прожитого дня… Испуганно закричав, вскочила с кровати. Прибежали Маруся и старая Морозиха, стали утешать. Но успокоить не могли. Пока она не обессилела совсем от рыданий. Упала головой на спинку кровати, затихла…
