— Наверное, сеньор, вы хотели сказать полностью несправедливым. Со мной Мелтон обошелся как честный человек, а после того, что он для меня сделал, я прямо заявляю, что вы до сих пор его оговариваете, хотя я вам однажды за это уже сделал выговор!

— Хотя вы этого типа назвали честным человеком, но он величайший негодяй. Вы действительно считаете честным поступком то, что он подговорил индейцев напасть на поместье и сжечь его?

— Я не верю, что все это сделал Мелтон. Однажды вы уже произносили при мне свои обвинения, а так как мое тогдашнее к ним отношение, кажется, не возымело на вас действия, я теперь убедительнейшим образом докажу вам, как несправедливы вы были к почтенному человеку. Мало того, что вы без приглашения ворвались в поместье — вы стали вмешиваться в мои дела и давать мне советы, которых я совершенно не просил от вас. Скажу вам только одно, чего вы, конечно, еще не знаете, а именно: Мелтон купил у меня асиенду.

— Но я об этом уже знаю!

— Ах, так? Вам уже сообщили? И тем не менее вы осмеливаетесь подозревать этого сеньора! И вы не считаете, что он совершил благородный поступок, купив поместье?

— Благородный? Почему же это?

— Вследствие причиненного краснокожими ущерба имение обесценилось. Необходимы огромные деньги и очень много времени, чтобы опять привести его в прежнее состояние. Я сразу стал бедняком, и ни один человек в мире не дал бы мне за асиенду ни сентаво[642]. А доброе сердце этого господина было тронуто моим бедственным положением, и он, когда мы снова стали свободными, предложил купить у меня поместье.

— Понятно! И вы были очень обрадованы таким исключительным добросердечием?

— Бросьте шутить! С его стороны это был действительно благородный поступок, так как он заплатил мне сумму, какую не сможет вернуть с асиенды в течение десяти лет! Я бы сказал, что для этого потребуется двадцать, нет — тридцать лет! Так долго он будет вкладывать в поместье свои трудовые деньги, не получая ни одного сентаво прибыли.

— А можно ли мне спросить, сколько он дал?

— Две тысячи песо! С такими деньгами я могу начать новое дело, тогда как на разоренной асиенде я бы умер с голоду!

— Покупка уже оформлена по закону и не может быть больше расторгнута?

— Нет. Да я был бы глупейшим человеком, если бы таил в себе такие мысли.

— Он заплатил две тысячи песо?

— Да, сразу же после того, как мы обговорили цену.

— Так, значит, это произошло не здесь, в Уресе, после оформления сделки, а раньше?

— Да, раньше, сразу же после нашего освобождения. И притом в звонкой золотой монете. И вот это самое обстоятельство — то, что он заплатил, хотя имение еще по закону не принадлежало ему, является блестящим доказательством его доброго сердца и его честности.

— Хм! Я предпочел бы ему лично сообщить свое мнение о его добром сердце и его честности. Надеюсь, он еще здесь?

— Нет, вчера он уже уехал.

— И вы знаете куда?

— Разумеется, на асиенду. Значит, вы должны отправиться именно туда, если хотите лично ему засвидетельствовать свои извинения за плохие о нем отзывы.

— И вы уверены, что он находится на асиенде?

— Да. А куда же ему еще ехать? Он решил немедленно начать восстанавливать поместье.

— Для этого в имении отсутствует самая малость: там абсолютно ничего нет, все разрушено. Значит, весьма правдоподобно, что именно из города он должен был доставить туда все необходимое?

— А что там нужно?

— Прежде всего — рабочие.

— Они у него есть. Ваши соотечественники, которых я выписал из Германии; они же находятся там.

— А инструменты? Ваши же, похоже, все сгорели. А к этому еще нужны семена, большие запасы провизии, потому что сейчас там ничего не осталось, каменщики, плотники и прочие мастеровые: надо ведь строить новые здания. Да нужно еще много чего. И все это он прихватил с собой?

— Я о таких вещах его не спрашивал, так как это меня не беспокоит, потому что асиенда мне не принадлежит. Я только знаю, что он уехал.

— И сразу после оформления сделки?

— Сразу же. Он не желал терять ни часа.

— Он уехал один?

— Конечно! Я вообще не понимаю, какое вы имеете право задавать столько вопросов? И для чего это вам все знать, а мне отвечать? Разумеется, вы сюда приехали за другим, и я вынужден попросить, чтобы вы оставили меня в покое!

Он отвернулся от меня, что должно было означать его полное нежелание иметь со мной дальше какое-нибудь дело. Естественно, я не удержался и ответил:

— К сожалению, я не могу оставить вас в покое. Я оказался здесь именно для того, чтобы разыскать вас и переговорить с вами об этом деле.

В этот момент вмешалась рассерженная дама:

— Это же невежливо, бесцеремонно! Вы слышали, что дон Тимотео больше не хочет ни знать вас, ни слушать, значит, вам следует удалиться.

— Вы заблуждаетесь, сеньора. Дон Тимотео выслушал меня. Если вам стало скучно, то вы можете покинуть помещение.

— Мне покинуть помещение? Что вы себе позволяете! По вашему разговору, да и по всему вашему поведению видно, что вы немец, варвар. Дон Тимотео — наш гость, и мы заботимся о том, чтобы он чувствовал себя у нас, как дома. Я здесь хозяйка и приказываю вам немедленно покинуть это помещение!

— Тогда, пожалуйста, скажите-ка мне любезно, что это за помещение.

— Об этом можно прочесть на двери, и я полагаю, что вы это сделали. Или вы не умеете читать? Этому бы я не удивилась.

— Тогда я позволю вам разъяснить, что я, очень даже может быть, могу читать лучше, чем все находящиеся в этой комнате. Сейчас я нахожусь в служебном помещении вашего супруга. Вам здесь делать нечего, как, пожалуй, и мне, но я пришел сюда к нему на прием. И если кто из нас двоих имеет основания попросить другого удалиться, то такое право принадлежит именно мне.

Я видел, что она в ответ на такое замечание готова была возмутиться, но ей удалось овладеть собой, и, выразив ко мне величайшее презрение, она обратилась через плечо к своему супругу:

— Выгони сейчас же этого человека вон, немедленно!

Тогда правитель Уреса выполз из своего гамака, подошел ко мне, встал в надменную позу, призванную внушить мне уважение, и сказал, указывая при этом на дверь:

— Сеньор, не хотите ли вы немедленно выйти? Или мне надо посадить вас в тюрьму за неповиновение?

Прежде чем я успел ответить, Виннету быстро шагнул вперед, схватил чиновника под руки, приподнял его, отнес к гамаку, бережно положив туда, и сказал:

— Мой белый брат может лежать здесь и спокойно подождать, пока мы не закончим говорить. А его белая жена должна молчать, когда говорят мужчины. Место скво среди ее детей, а не в совете взрослых мужчин. Мы пришли говорить с асьендеро, и он должен нас выслушать, желает он того или нет. Если кто хочет выдворить нас отсюда, пусть попробует. Вот здесь стоит мой белый брат Олд Шеттерхэнд, а я — Виннету, вождь апачей, имя которого известно и в Уресе!

Конечно, его знали здесь, потому что едва он произнес последние слова, как дама, несмотря на оскорбление, нанесенное апачем ей и ее мужу, воскликнула совсем другим тоном, чем прежде, в разговоре со мной:

— Виннету! Вождь апачей! Знаменитый индеец! Известный всем краснокожий! Возможно ли, правда ли, что перед нами именно он?

Апач был слишком горд, чтобы отвечать на ее слова; он словно их и не расслышал; поэтому за него ответил я:

— Да, сеньора, это он. А теперь вы, несмотря на некоторые странности нашего поведения, которые вам в самом деле могут не нравиться, разрешите остаться здесь и довести начатое дело до конца. Если же вы против этого, то рискуете быть вынесенной Виннету и посаженной прямо на мостовую, как только что он усадил вашего супруга в гамак.

Здесь она всплеснула руками и восхищенно воскликнула:

— Оказаться в руках Виннету! О, что за приключение! Весь город будет говорить об этом и помрет от зависти! Я согласна на это!

— А я вам, сеньора, не советую. Есть разница, носят ли вас на руках или вышвыривают на улицу. Лучше молча приглядитесь к моему краснокожему другу, чтобы потом расписывать его своим подружкам! Это самый полезный совет, какой я вам могу дать. Но если только вы снова заговорите, то сразу же лишитесь возможности находиться рядом с ним.