— Ну и что же? Я ехал туда за бумагой, а заодно захватил с собой товарищей, чтобы поискать сокровища. О бумаге я ничего не говорил, потому что она касается только меня.
Слова Сантэра снова склонили чашу весов на его сторону. Старый вождь после некоторого колебания произнес:
— Похоже, что прав все-таки Сантэр.
И тут я пустил в ход свой последний козырь:
— Если бумага принадлежит Сантэру, то он должен знать, кто ее написал.
— Уфф! — воскликнул Пида, устремляя на меня взгляд, в котором к уважению примешивался восторг.
— Сэки-Лата прав, — твердо решил старый вождь. — Тот, кто знает, кем написана бумага, и станет ее хозяином.
Я загнал Сантэра в угол. Даже если Сантэр и догадывался, что письмо написано Виннету, он никак не мог сказать об этом, потому что ни один краснокожий в здравом уме не поверил бы, что вождю апачей вздумалось оставить послание убийце своего отца и сестры. Назвать любое имя белого человека было вдвойне опасно, так как тогда ложь мгновенно выплыла бы наружу.
— Имя этого человека ничего вам не скажет, — заявил Сантэр. — Письмо написано одним из моих друзей, которого вы не знаете.
— Пусть молодой вождь достанет говорящую бумагу из моего кармана и покажет последний лист тем трем бледнолицым, — обратился я к Пиде с просьбой.
Тангуа не возражал и только молча смотрел, как его сын достает бумаги и протягивает их вестменам.
— Виннету! — воскликнул пораженный Гейтс. — Письмо подписано Виннету!
По рядам зрителей снова прокатилось удивленное «уфф!». Сантэр схватился за голову и набросился с упреками на Гейтса:
— Болван! Неужели нельзя было назвать любое имя! Сказали бы «Джонс» — и вся недолга!
Старый вождь внимательно смотрел на меня. Пида так и стоял, разглядывая непонятные знаки, начертанные рукой Виннету!
— Теперь я ясно вижу, что говорящая бумага принадлежит Сэки-Лате, — произнес Тангуа. — Только ему мог оставить послание вождь апачей у могил на Наггит-циль. Теперь Виннету мертв. Знаки, начертанные рукой нашего смертельного врага, могут иметь особую силу. Поэтому я решил: бумага станет талисманом моего сына. Пида, спрячь ее в свой мешочек с «лекарствами». Возможно, эта добыча ценнее, чем оружие Сэки-Латы.
Пида повиновался. Он медленно сложил листы бумаги и спрятал их в мешочек, висевший у него на шее. Я переиграл Сантэра, но ничего от этого не получил. Теперь, даже если бы мне удалось бежать, я не могу получить завещание Виннету обратно. Краснокожие никогда добровольно не расстаются со своими талисманами, берегут их как зеницу ока, а похитителя преследуют всю жизнь. Однако нет худа без добра: теперь и Сантэру не добраться до бумаг, хотя их ценность в его глазах значительно возросла.
Уязвленный неудачей, Сантэр плюнул, круто развернулся на каблуках и зашагал прочь. Гейтс, Клай и Саммер послушно пошли за ним. Никто не задерживал их, индейцам не было дела до бледнолицых, случайно попавших в их стойбище.
— Сэки-Лата держал при себе говорящие бумаги, — обратился старый вождь к сыну. — Почему вы до сих пор не осмотрели его карманы?
— Потому что он великий воин, — ответил тот. — Мы его убьем, потому что он заслужил смерть, но мы не хотели оскорблять его. Мы отняли у него оружие, пока этого достаточно. После его смерти все остальное и так станет моим.
Мне казалось, что старик не согласится с сыном и упрекнет его за мягкое обращение со мной, но я ошибся. Тангуа окинул Пиду гордым взглядом и сказал:
— Молодой вождь кайова — благородный воин, в его сердце нет страха перед самыми опасными врагами, он убивает их, но не оскорбляет их достоинства. Со временем его имя станет известнее, чем имя Виннету. В награду за его смелость и благородство я разрешу ему утопить нож в сердце Сэки-Латы, когда бледнолицый воин устанет от пыток и жизнь начнет покидать его. Сыновья кайова будут гордиться тем, что от руки их молодого вождя пал самый славный и мужественный бледнолицый воин. А теперь соберите совет старейшин! Мы должны решить, какой смертью умрет белый пес. Пусть его привяжут к дереву смерти.
Меня подвели к толстой ели, около которой были вбиты в землю столбы, по четыре с каждой стороны дерева. Их предназначение я узнал только вечером. Ель называли деревом смерти, потому что к ней привязывали осужденных на мучительную смерть. Меня прислонили к стволу и опутали ремнями, справа и слева от меня сели четыре воина. Тем временем у вигвама вождя старейшины племени расположились полукругом и принялись решать мою участь, а проще говоря, подбирать для меня самые изощренные пытки — чтобы мучения были как можно ужаснее, а смерть наступила как можно позже. Еще до начала совета ко мне подошел Пида и проверил стягивающие меня ремни. Найдя узлы слишком тугими, он ослабил их и приказал часовым:
— Следите за ним в оба, но не истязайте его. Великий вождь белых воинов никогда не подвергал мучениям краснокожих мужей.
И он ушел, чтобы принять участие в совете.
В индейском стойбище есть два самых почетных места: вигвам вождя и, как ни странно, столб пыток. Пожалуй, стоять у столба пыток почетнее, чем гостить у вождя, ибо такую честь необходимо заслужить. Именно поэтому женщины и девушки стайками приходили поглазеть на меня. Взрослые воины, юноши и даже мальчики были слишком горды, чтобы выказать свое любопытство, и держались поодаль. Ни на одном лице я не заметил ненависти, на них читалось только уважение. Им не терпелось посмотреть на белого, о котором они столько слышали и чья смерть должна была стать незабываемым и сладостным зрелищем, о каком только может мечтать краснокожий.
Неожиданно мое внимание привлекла молоденькая индеанка, еще не ставшая, как мне показалось, ничьей скво. Поймав на себе мой взгляд, она смутилась, выбралась из толпы товарок, отошла в сторону и стала там совсем одна, исподтишка посматривая на меня, словно стыдясь того, что оказалась среди любопытных зевак. Она не была красавицей, но мягкие черты лица и огромные черные глаза делали ее привлекательной. Ее глаза напомнили мне Ншо-Чи. Не задумываясь, я дружелюбно кивнул ей. Румянец окрасил ее лицо по корни волос, она отвернулась и зашагала прочь. Подойдя к одному из самых больших и богатых вигвамов, девушка остановилась, еще раз взглянула на меня и скрылась за пологом, закрывавшим вход.
— Кто эта молодая дочь кайова? — спросил я моих сторожей.
— Какхо-Ото, дочь Сус-Хомаши, который еще мальчиком получил право носить в волосах орлиное перо. Она тебе нравится?
— Да, — признался я, хотя понимал, что подобный разговор в моем положении крайне нелеп.
— Ее сестра стала скво нашего молодого вождя, — объяснил мне словоохотливый стражник.
— Скво Пиды?
— Да. Воин с большим пером в волосах, которого ты увидишь на совете, — ее отец.
Так и закончился наш странный короткий разговор, последствий которого я тогда никак не мог предвидеть.
Совет продолжался больше часа, потом меня отвязали и снова привели к вигваму вождя, чтобы объявить приговор. Мне пришлось выслушать длинные речи, суть которых сводилась к обвинениям по двум основным пунктам: во-первых, меня обвиняли во всех преступлениях, которые когда-либо совершались белыми против краснокожих, то есть во всех смертных грехах человечества, и хотели, чтобы я один заплатил по общему счету; во-вторых, мне ставилась в вину давнишняя вражда с Тангуа, его увечье, пленение Пиды и освобождение Сэма Хокенса. Словом, я был смертельным врагом, о помиловании которого нельзя было и помыслить. Еще больше времени занял перечень пыток, которые ожидали меня. Я мог бы гордиться ими, так как их количество и изощренность говорили о том, что краснокожие относятся ко мне чуть ли не с суеверным трепетом. Единственным для меня утешением послужило то, что эти милые люди не стали спешить с приведением приговора в исполнение: в стойбище не вернулся еще один отряд воинов, выехавших на охоту, и было решено отложить торжественный обряд казни, чтобы не лишать отсутствующих возможности лицезреть смерть Олд Шеттерхэнда.