Я с радостью принял это предложение и спросил:
— Отцовское жилище далеко отстоит от конака?
— Примерно в двух минутах ходьбы.
— Значит, обитатели конака увидят, как мы подъезжаем?
— Если ты хочешь укрыться от них, мой свояк проведет тебя так, что они не заметят вас. Впрочем, вы и так попадете туда темной ночью. Мой свояк сейчас какое-то время занят на стройке. Когда он вернется, я поручу ему ехать с вами. А сейчас прошу вас быть моими гостями. Полдень, надо пообедать. Я могу предложить вам то, что вы, пожалуй, редко могли раздобыть в стране магометан.
Он открыл ящик, наполненный сеном, и достал… ветчину и несколько дочерна закопченных колбас.
— О Аллах, Аллах! Ты и впрямь полагаешь, что мы намерены есть задницу свиньи и ее плоть и кровь, жаренную в дыму? — воскликнул Халеф. — Пророк запретил нам это, и мы совершим большой грех, если на веки вечные оскверним себя трупом свиньи!
— Ни один человек не заподозрит тебя в этом, Халеф, — сказал я. — Что же касается меня, то я съем ее с огромным аппетитом.
— Там же внутри глисты!
— Мы их не боимся.
— Я вообще не могу на это смотреть, ведь один вид свинины внушает нам ужас. Однако раз рядом нет ни Оско, ни Омара, мне нечего опасаться упреков, если я из привязанности к тебе, сиди, останусь тут. Когда ты будешь вкушать ветчину, я закрою глаза или хотя бы буду смотреть в сторону.
Гостеприимный хозяин выложил перед нами ветчину, колбасу, хлеб, перец и соль. Он достал нож из-за пояса, и я последовал его славному примеру. После того как он отрезал изрядный кусок ветчины, я сделал то же самое; пир начался. Никогда я не ел ветчины вкуснее, чем тогда в Румелии.
Халеф сел сбоку, стараясь при этом держаться у меня за спиной; мне не видно было, наблюдает ли он за мной, но я знал малыша и догадывался, что аппетит вертится у него на кончике языка. Он видел, как мне вкусно, и видел, что я отрезаю второй кусок.
— Тьфу, черт! — крикнул он. — Сиди, ты что, добиваешься, чтобы я потерял всякое уважение и благоговение перед тобой?! Если следовать заповеди пророка, то отныне я не вправе уже прикасаться к тебе.
— Мне жаль, мой милый Халеф, но сейчас я повинуюсь своему вкусу, а вовсе не слову Корана.
— Неужели это впрямь так вкусно?
— Нет ничего вкуснее.
— Аллах! Почему же пророк запретил есть ветчину?
— Потому что наверняка он никогда не вкушал ни кусочка свиной ветчины, иначе бы самым ревностным образом рекомендовал правоверным это кушанье.
— Может быть, он запретил ее из-за глистов.
— Их же там вообще нет, уверяю тебя.
— Значит, ты думаешь, что стоит рискнуть?
— Без колебаний!
Я понял по его голосу, что у него потекли слюнки. Эта сценка развеселила нашего хозяина, но он не подал и вида; наоборот, он по-прежнему спокойно сидел на корточках, правда, восторг на его лице рос с каждым отрезанным мной куском.
Халеф встал и вышел за дверь. Я догадался, что он решил посмотреть, где находились Оско и Омар. Вернулся он с довольным выражением на лице. Похоже, он убедился, что оба товарища не заметят его прегрешение. Они стояли на насыпи и изумленно смотрели на локомотив, тянувший за собой строительный поезд. Им было некогда интересоваться нами.
Хаджи снова уселся и сказал:
— Сиди, я знаю, что ты не любишь говорить о вере, но разве ты не думаешь, что пророк иногда был несколько неправ?
— Не знаю. Ему ведь диктовал Коран архангел Джибрил[1194].
— А не мог ли ангел ошибиться?
— Пожалуй, нет, милый Халеф.
— Или пророк неправильно понял ангела? Когда я хорошенько думаю об этом, мне кажется, что Аллах не сотворил бы свиней, если бы нам нельзя было их есть.
— Конечно, в данном случае я целиком и полностью разделяю твое мнение.
Он глубоко вздохнул. Второй мой кусок тоже исчез, и я, следуя примеру хозяина, взялся за колбасу. Халеф надеялся, что мы покончим с ней, прежде чем ему удастся преодолеть свои сомнения.
— Скажи-ка откровенно, сиди, это и впрямь так великолепно, как видно по вашим лицам?
— Это гораздо лучше, чем написано на моем лице.
— Тогда можно мне хотя бы разок понюхать?
— Ты решил осквернить свой нос?
— О нет. Я зажму его.
Это было, конечно, забавно. Я отрезал кусочек ветчины, насадил его на кончик ножа и протянул малышу, не глядя на него. У смотрителя тоже хватило ума отвернуться.
— Ах! Ох! Да это почти райский аромат! — воскликнул малыш. — Такой сочный, пряный и манящий! Жаль, что пророк запретил его! Возьми свой нож, эфенди.
Он протянул мне нож — кусочек мяса исчез.
— Ну а где же кусок ветчины? — изумленно спросил я.
— Как? На ноже.
— Он исчез.
— Так он упал.
— Жаль… но, Халеф, я вижу, ты что-то жуешь.
Теперь я смотрел ему прямо в лицо. Он сделал хитрую мину и ответил:
— Мне пришлось его сжевать, раз кусок упал прямо мне в рот. Или ты думаешь, что я должен глотать его целиком?
— Нет. Как вкус?
— Он такой потрясающий, что я хотел высказать одну просьбу.
— Говори!
— Ты позволишь запереть дверь?
— Ты думаешь, что на нас могут напасть?
— Нет, но Оско и Омар не так глубоко изучили законы пророка, как я. Они могли бы впасть в искушение, если бы вошли сюда; этому я и хотел помешать. Да не обременят они свои души упреками, что осквернили себя запахом крови и мяса, которое набили в кишки и коптили.
Он встал, запер дверь изнутри, присел к нам, достал нож и… отрезал кусок ветчины весом, наверное, в полфунта, который моментально исчез за его жидкими усами — в этих усах справа торчали шесть, а слева семь волосинок. Потом Халеф спокойно огладил обеими руками живот и молвил:
— Ты видишь, эфенди, какое огромное доверие я к тебе питаю.
— Пока я видел лишь твой аппетит.
— Он — следствие моего доверия. Что вкушает мой эфенди, не может лишить меня седьмого неба, и я полагаюсь на твое умение молчать. Ты не скажешь Оско и Омару, что твои взгляды столь же весомы для меня, как и законы святых халифов?
— У меня нет причины трезвонить, что ты ешь нечто вкусное.
— Хорошо, так я возьму еще кусок этой колбасы, раз ветчина оказалась такой удивительной. Наш хозяин позволит мне это, ведь все, что жертвуется гостям, Аллах воздает стократ.
Смотритель ободряюще кивнул, и Халеф постарался доказать, что он сегодня ни во что не ценит заповеди пророка. Управившись с едой, он вытер нож о свои брюки, сунул его за пояс и изрек:
— Есть такие создания, что обречены премного страдать от людской неблагодарности. Свинья, конечно, не заслужила того презрения, с коим относятся к ней правоверные. Будь я на месте пророка, я бы внимательнее слушал, когда мне диктовали Коран. Тогда бы всем животным была оказана высокая честь радовать благовкусием сердце человека. А теперь, поелику мы покончили с угощением, я могу снова открыть дверь, не страшась, что души моих друзей претерпят ущерб.
Он поднялся с места и отодвинул засов как раз в тот момент, когда некий миловидный юноша намеревался войти внутрь.
— Исрад, — сказал ему смотритель, — ты больше сегодня не будешь работать; я даю тебе отпуск. Этот эфенди решил поехать в Треска-конак, и ты проведешь его туда кратчайшим путем.
Этот молодой человек был братом женщины, о которой шла речь. Он воспользовался поводом и самым сердечным образом поблагодарил меня за спасение сестры; теперь он был рад оказать мне ответную услугу.
— А у тебя есть лошадь? — спросил я его. — Не можешь же ты идти пешком, ведь мы быстро поедем.
— Я одолжу ее на той стороне, в деревне, — сказал он. — Когда ты отправишься в путь, эфенди?
— Как можно скорее.
— Тебе придется подождать, ведь твоя одежда еще долго не высохнет. Тем временем я добуду лошадь.
Он удалился.
— Он будет тебе хорошим проводником, — сказал его свояк, — и он поведает тебе обо всем.
— Мне это очень кстати; у меня есть о чем его расспросить.