— О горе, горе! Мое тело, мое тело! Мой живот, мое пузо! Моя печень, моя селезенка, мои почки! О горе! Кишочки мои, кишочки! Ах я лопну, я тресну!

По его виду казалось, что его кожа вот-вот расползется и все перечисленные органы высыплются наружу.

Тем временем поклонник Эскулапа, ища спасения, забился в угол. Он стоял, закрывая лицо рукавами своего кафтана. Оттуда доносились его неистовые крики, вопли о помощи и ругательства. Когда из клистира перестала литься вода, Халеф взял тазик и выплеснул врачу на голову все, что там оставалось, приговаривая:

— Так будет с каждым, кто назовет нашего эфенди пропойцей. Оско, принеси-ка еще воды. Пусть сиди остудит свою ногу. А этого мудрого человека, повелителя пластырей, мазей и деревянных шин, мы водрузим на стул, чтобы стряхнуть пудру с лица. Постой-ка, дружок, иначе я соскребу тебе носик!

Он притянул доктора к стоявшему рядом стулу, затем поднял с пола деревянный шпатель и начал счищать гипс с его лица. Он действовал не торопясь, стряхивая срезанный гипс ему на уши.

Клиенту сего цирюльника эта процедура нравилась, хотя он и продолжал ругаться. Чем больше уставал его язык, тем грубее становились слова, слетавшие с его губ. Он извергал невероятнейшие оскорбления, но и этого, судя по виду, было ему недостаточно.

Как известно, гипс застывает очень быстро; через считанные минуты он превращается в окаменевшую массу. Вот и здесь он застывал тем быстрее, чем сильнее одежда впитывала влагу. Только когда платье нашего гостя, полностью побелев, отвердело, Халеф перестал его скрести.

— Так, — молвил он, — я тебя почистил, ибо даже врагу мы должны творить добро. Большего можешь и не желать. Вещи соберешь сам и бросишь их в корзину. Вставай! Лечение окончено.

Толстяк попытался подняться со стула, но отвердевшая одежда мешала ему. Кстати, еще и по этой причине я не стал сдерживать озорство моих спутников. Теперь врачу было наглядно продемонстрировано, что гипс можно использовать при перевязке.

— Я не могу встать, не могу встать! — кричал он, широко растопырив пальцы. — Мой кафтан стал как стекло, мой кафтан разобьется вдребезги!

Халеф взял феску за ленточки и снял ее с головы хакима, куда только что сам водрузил ее; затем он поднес шапку к его глазам и сказал:

— Посмотри, достойный ли получился свод, венчающий твою мудрую голову? Как тебе это нравится?

Окаменев, его феска превратилась в некое подобие колокола, выкрашенного в белый цвет. Она точно повторяла форму его черепа. Забавно!

— Моя шапка, моя шапка! — воскликнул толстяк. — Со дней юности она восседала на моей главе, а теперь по вашей милости мой почтенный возраст и достоинство моих долгих дней осквернены. Я лишен их! Отдайте сюда мою шапку!

Он хотел схватить ее, но, стоило ему поднять руку, как гипс на его рукаве растрескался.

— О горе, горе! — воскликнул он. — Лишен я крепости рук моих и их силы! Что делать мне? Мне надо идти. Меня ждут мои пациенты.

Он хотел подняться, но кафтан снова стал трескаться, и он тут же опустился на стул.

— Вы видели это? Вы слышали это? — вопрошал он слезливым голосом. — Даже очертания моего тела и линии моей фигуры крошатся. Я чувствую, что внутри меня тоже все рассыпается. Я утратил изящество симметрии, и округлость моей талий покрылась ужасными складками. Вы превратили меня в невзрачную фигуру, сделали из меня неприятного человека. Восторги моих пациентов обратятся в усмешки, а милость их взоров — в издевку. На улицах в меня будут тыкать пальцами, а в покоях моей дражайшей нежное воркование сменится стенаниями, оплакивающими утрату моих достоинств. Я повержен, я сокрушен; мне остается лишь удалиться на кладбище, где струит свои слезы кипарис. О Аллах, Аллах, Аллах!

Его гнев обратился в скорбь. Он полагал, что навеки утратил свою стройность. Мои спутники уже готовы были ответить ему новыми раскатами смеха, но я, воздев руку вверх, повелел им молчать и ответил бедняге:

— Не убивайся так, хаким! Твоя печаль вновь обратится в радость, ведь ты приобрел очень ценный для себя опыт.

— Да, опыт я приобрел, но только чем же он ценен для меня? Я узнал лишь, что нельзя якшаться с людьми, не получившими должного образования.

— А ты думаешь, оно есть у тебя, хаким?

— Да, ведь мне же приходится целить больные тела и укреплять уставшие сердца. Вот оно, подлинное образование.

— Да, тебе приходится говорить пациенту, что язык у него не такой красивый, как у коровы. Если ты называешь это образованием, то ты и впрямь ученейший человек. Впрочем, я до сих пор не пойму, каким образом, осматривая мой язык, ты намеревался сделать вывод, опасен ли мой вывих или нет.

— Я вижу по тебе, что ты вообще мало что понимаешь. Ты даже не понимаешь, что оскорбил мою честь и лишил меня уважения.

— Нет, этого, разумеется, я не понимаю.

— Тогда твой ум так же короток, как кровяная колбаса, а твоя глупость так же обширна, как меридиан, опоясывающий Землю. А ты тем не менее задираешь нос, восседаешь тут с умным видом и разглагольствуешь, словно ты профессор всевозможных наук.

— По сравнению с тобой я и впрямь профессор, ведь преподал же я тебе практический урок, показывая, как надлежит делать перевязку.

— Не внимал ни единому твоему слову.

— Я сказал, что мой урок был практическим; не о нотациях и наставлениях речь. А ведь то, чему ты научился, позволит тебе стать самым знаменитым хакимом во всех странах, над коими властвует падишах.

— Ты все еще издеваешься надо мной? Если ты и впрямь так мудр, как заявляешь, то подай мне совет, как выбраться из этой гипсовой скорлупы.

— Об этом скажу потом! Ты смеялся надо мной, когда я говорил тебе, что из гипса можно делать повязки, а ведь он лучше всего подходит для этой цели. Что ж, раз ты не дал мне говорить, пришлось убеждать тебя делом. Потрогай-ка свой кафтан! Прежде он был мягким, теперь тверд как камень, тверд, как повязка, которая придает опору раненому члену. Разве ты этого не заметил?

Его брови вздернулись; он задумчиво посмотрел на меня. Я же продолжал:

— Если ты скрепляешь сломанную ногу с помощью шины, ты доставляешь человеку много неудобств, ведь нельзя подобрать такую шину, чтобы она совпадала с формой ноги. Такая перевязка ничем не поможет.

— Но ведь другой возможности нет. Крупнейшие врачи мира напрасно ломали себе головы, пытаясь придумать, чем можно было бы перетягивать сломанные члены тела, чтобы повязка и была прочна, и в то же время повторяла форму пострадавшей части. У меня самого есть книга, название которой гласит: «О лечении переломов костей». Там можно прочитать, что при лечении переломов принято накладывать лишь шины.

— Кто же автор этой книги?

— Знаменитый врач Кари Асфан Зулафар.

— Но он же жил почти двести лет назад. Тогда, может, он и был прав, сейчас же его высмеют.

— О, я не стану над ним смеяться.

— Значит, знания, которые ты накопил, и твои мнения более подобают той эпохе, а отнюдь не сегодняшнему дню. Сейчас переломы лечат совсем по-другому. Вот только что ты осматривал феску, которая вновь защищает твою голову.

— Как я мог не смотреть на нее? Эта маленькая ядовитая жаба довольно долго держала ее у меня перед носом.

— Так скажи, какую форму она приняла?

— Форму моей головы.

— Именно так. То же самое будет с любым другим членом. Если бы я сломал руку и взялся ее лечить, я обмотал бы ее тонкой тканью. Затем пропитал бы ее гипсом, растворенным в воде, после чего еще несколько раз обмотал бы ее, пропитывая гипсом каждый кусок ткани. Когда все это высохнет и затвердеет, у меня на руке окажется очень твердая повязка, в точности повторяющая форму руки.

— А! О! Ах! — восклицал он, какое-то время оцепенело глядя на меня, а потом повернулся к Халефу: — А ну-ка побыстрее подай опять мою шапку!

Хаджи сделал ему одолжение и, поворачивая шапку во все стороны, поднес ее ему к глазам.

— Еще лучше, — продолжил я, — сразу пропитать ткань мокрым гипсом, а потом обернуть ею поврежденный член. А чтобы гипс, затвердев, не давил слишком сильно на больную часть тела, следует подложить под него слой ваты. Тогда сломанная кость будет удобно покоиться внутри прочной и ладной повязки.