— Да. Значит, они обокрали этого беднягу. Когда я там был, лошадь паслась за домом.

— Это другая лошадь. Их было две. Было у него и два седла, одно для езды, а другое для перевозки грузов.

— А они ничего не рассказывали о двух всадниках, с которыми повстречались?

— Говорили что-то, но я не очень-то разобрался. Все повторяли про каких-то пегих[1178], но это же не люди, а лошади!

— В данном случае те и другие, люди и лошади.

— Эти пегие хотели на кого-то напасть и убить.

— Они хотели убить нас.

— Вас, господин? Почему?

— Из мести. Эти «пегие» и есть два штиптара, живущие лишь воровством. Им дали такую кличку, потому что они ездят на пегих лошадях.

— Верно, все так и есть! А эти штиптары разве не подкараулили вас?

— Как же, подстерегли!

— Так вы же здесь! Вы скрылись от них?

— Мне помогла хитрость — вот почему я переоделся. Я встретил их у твоего свояка и провел с ними несколько часов. Теперь-то они знают, что я обманул их и разыскивают нас.

— Они могут приехать и сюда?

— Возможно.

— Если они будут расспрашивать о вас, дать им ответ?

— Я не хочу принуждать тебя ко лжи. Скажи им, что мы были здесь, а потом поехали в Радовиш. А вот о том, что мы сейчас говорим, не нужно ничего сообщать.

— Нет, господин, они не узнают об этом ни слова.

— Так, продолжай рассказ.

— Еще я подслушал, что они взяли у моего свояка седло и лошадь, чтобы сложить на нее поклажу. Конечно, подробнее я не мог ничего разузнать, ведь говорили они негромко и к тому же порой я подолгу не мог ничего расслышать. Впрочем, из того, что я узнал, я понял, что Мубарек — вор и разбойник, каких еще поискать надо. Все лучшее из похищенных ими вещей было навьючено на лошадь. Все прочее, что недорого стоило и занимало много места, он сжег вместе со своей избушкой. Больше всего эти беглецы радовались тому, что им вовремя повстречались «пегие». Они были уверены, что их преследователи, то есть вы, как я теперь узнал, обречены на смерть.

— К счастью, они сильно заблуждались. Им от нас не отделаться, мы преследуем их по пятам.

— Ах, если бы я мог поехать с вами!

— Зачем? — спросил я.

— Они обокрали моего свояка; они обманули меня, не заплатив бакшиш.

— Да, это большая обида! Ты собираешься дойти с нами пешком до Ташкея?

— А хоть и дальше.

— А далеко до Ташкея?

— Нам понадобилось пять часов.

— И куда они поехали потом?

— Они хотели спуститься в долину Брегальницы. Больше я ничего не знаю.

— Что ж, я могу поразмыслить, куда они направились. Кстати, ты разве не настаивал на том, чтобы тебе выплатили бакшиш?

— Конечно, настаивал! Но они сообразили, что дальше Ташкея меня брать не стоит, ведь там я могу найти подмогу и их заставят заплатить мне за то, что я довел их. Поэтому посреди леса они остановились и сказали, что мои услуги им больше не нужны. Я попросил бакшиш, но они рассмеялись. Я рассердился и потребовал отдать лошадь моего свояка. Тогда они соскочили с коней. Двое набросились на меня и схватили, а третий отхлестал меня плеткой. Мне пришлось смириться, ведь я был намного слабее их. Господин, меня никто ни разу не бил. Двенадцать часов я бежал изо всех сил. Моя спина саднит от побоев. Я на целый день забросил свою работу; мой язык горит от голода. Вместо того чтобы принести домой тридцать пиастров, я остался без единой монеты. Чем мне теперь питаться? Что я дам отцу и детям, если у самого ничего нет? Если бы я остался дома, то пошел бы в Радовиш и продал там несколько корзин. Этого нам хватило бы на еду.

— Успокойся! — попросил его отец. — Этот шериф, который, к сожалению, вовсе не шериф, подарил мне пять пиастров. Ты можешь пойти в Радовиш и купить хлеб.

— Господин, благодарю тебя! — промолвил корзинщик. — Я считал тебя дурным человеком, а ты добр к нам. Мне хочется оказать тебе услугу, и я сумею это сделать.

Не успел я ответить, как вмешался Халеф. Он повернулся в седле и отстегнул мои высокие сапоги, которые выглядели такими гладкими и округлыми, словно внутри них все еще оставались мои ноги.

Во время разговора подошли дети корзинщика; они несли с собой срезанные прутья ивы.

— Ну, мал мала меньше, вы голодны? — спросил я их.

Детишки постарше закивали, а самая маленькая начала плакать. В Турции, как у нас, если спросишь двухлетнюю девочку об аппетите, сразу заметишь слезы.

— Ну, выноси-ка корзину! — скомандовал маленький хаджи отцу этой голодной оравы. — Но не слишком крохотную.

— Для чего? — осведомился молодой человек.

— Хочу высыпать кое-что из этих безразмерных сапог.

Он принес и поставил плетеную корзину. Хаджи стал вытрясать туда из сапог массу фруктов, мясных и печеных продуктов, пока корзина не переполнилась.

— Так! — молвил он. — Пусть твои дети пообедают, и да благословит вас Аллах!

— Господин, — воскликнул корзинщик, целуя мне руку, — это все теперь наше?

— Конечно!

— Нам же это за неделю не съесть!

— А вас никто и не заставляет. Будьте разумны и смотрите, не съешьте заодно и корзину.

— Благодарю тебя, господин! Твое сердце полно доброты, а твои уста источают отраду.

— Отрадного я как раз ничего и не говорил. К тому же сердце мое обливается кровью и на душе не слишком весело, когда я смотрю на эти пустые сапоги. В каждом из них скрывалось по жареной курице, такой хрустящей и поджаристой, какую встретишь лишь в третьем раю. Моя душа томится по подобным курочкам. Принужденный расстаться с ними, я преисполнен скорби, а глаза мои полны слез. Впрочем, раз уж эти куры расстались с жизнью, чтобы попасть к кому-то на обед, им, в конце концов, все равно, в чьем желудке они будут погребены. Итак, вкушайте их с толком, умеряйте свои наслаждения и берегите куриные косточки до моего возвращения.

Он говорил это с таким серьезным и важным видом, что мы все рассмеялись.

— Послушай, Халеф, как ты додумался запастись провиантом и превратить мои сапоги в склад?

— Мне бы не снизошла такая чудная мысль. Однако когда я решил, как поручено было тобой, расплатиться с хозяином постоялого двора, он сказал, что сам должен нам, а не мы ему. Речь шла об услуге, которую мы оказали его брату Ибареку. Как видишь, каждый добрый поступок Аллах вознаграждает вдвойне, ведь у Ибарека нам тоже не пришлось ни за что платить.

— Дальше!

— Да, дальше! Итак, я предусмотрительно обмолвился, что жареная курица — это мое любимое блюдо…

— Ах ты, сорванец!

— Прости, сиди! Уста даны нам ради слов, а не для молчания. Слух хозяина был отверст моим словам, а его память утаила жареную курочку. Когда я паковал наши вещи, он принес мне двух куриц и пожелал, чтобы их вкус продлил нам жизнь. Тогда я пояснил ему, что человеку полагается жить еще дольше, ибо наряду с курами он вкушает и другие яства.

— Халеф, если все было именно так, ты заслуживаешь плетки!

— Я заслуживаю твоей похвалы, сиди, и ничего другого. Если ты воздашь мне хвалу, я буду доволен, как был доволен, когда трактирщик принес мне кушанья, которые, как видишь, мирно улеглись в эту корзину.

— Тебе ничего не надо было брать!

— Прости, сиди! Если бы я ничего не взял, то мы ничего не могли бы и дать сейчас.

— Нет, могли!

— Но ничего из того, что мигом успокоит голод этих маленьких человечков. Впрочем, я отказывался, пока едва не лишился жизни. Я говорил, что мне нужно твое позволение и я не могу ничего взять, пока тебя нет рядом. Я привел все возражения, какие только могли бы придумать все халифы[1179], но трактирщик настаивал на своем. Он разъяснил, что дарит не мне, а тебе. Это смягчило мое доброе сердце; я сдался. И для вящей уверенности я держался подальше от даров. Они предназначались тебе, а поскольку трактирщик не мог самолично передать их, я отыскал тебе полномочную замену в виде этих сапог и сам ушел восвояси. Когда же, к своей радости, я увидел их снова, они, изрядно раздавшись в размерах, изобиловали дарами милой фауны и прелестной флоры. Я передал трактирщику твою благодарность, произнеся подобающую речь, набил доверху сапоги, а затем крепко приторочил их позади седла. Если я согрешил, прошу тебя милостиво отнестись к моему проступку.