— Нет.

— Тогда пошли кого-нибудь за нашими спутниками. Они сразу же придут.

— Эти? Они могут танцевать?

— Да.

— Будучи мужчинами?

— Обычаи нашей страны допускают, чтобы и мужчины танцевали, и ты увидишь, что это не так уж и плохо.

Воцарилась атмосфера напряженного ожидания.

— Вы можете исполнить танец? — спросил я их, когда они вошли.

Они были облачены в удобное домашнее платье, вымыты и причесаны. Они поздоровались, поклонившись и с удивлением уставились на инструмент.

— О, музыкальный ящик! — широко улыбнулся Билл. — Танцевать? Конечно, умеем. Надо что-то исполнить?

— Хорошо бы.

— В одежде?

— А почему нет?

— Хорошо, тогда только без туфель, босиком.

— А какие танцы вы знаете?

— Все! Рил, хорнпайп, хайленд, стэмп-мэн, польку, галоп, вальс… Нас всему учили.

— Тогда стащите все ковры в одно место, и пусть будет хайленд, танец высокогорий.

Оба сильных сына Ирландии быстро и ловко все исполнили, и довольный смех и аплодисменты женщин подвигали их на все новые пируэты. Я подозреваю, эти дамасские женщины сами с удовольствием поучаствовали бы в этом действе. Но, подумал я, хорошего понемногу. Дамы удалились, рассыпаясь в благодарностях, и сам хозяин признался, что должен заняться хозяйством после столь долгого отсутствия.

Я выразил пожелание выйти погулять по городу в сопровождении Халефа, и хозяин тут же выделил нам двух оседланных осликов и слугу. И еще он попросил нас вернуться не поздно, потому как вечером нас будут ждать его друзья. Во дворе мы обнаружили двух белых багдадских ослов для себя и серого — для слуги, запасшегося табаком и трубками. Мы раскурили их, сели на ослов и выехали по переулку на главную улицу. В туфлях на босу ногу, в тюрбанах со свешивающимися концами и с дымящимися трубками мы скакали по улицам, как турецкие паши, по направлению к христианскому кварталу. Довольно быстро миновали его и убедились, что большинство прохожих идут к воротам Томаса.

— Там, верно, какое-то зрелище, — сказал я слуге.

— Да, эфенди, — отозвался тот, — сегодня Эр-Рималь, праздник метателей стрел, когда все стреляют из луков. Тот, кто хочет насладиться этим зрелищем, едет за город к палаткам, где все подготовлено для представления.

— Мы тоже могли бы посмотреть. Ведь еще не поздно. Ты знаешь место?

— Конечно, эфенди.

— Тогда веди нас!

Мы пришпорили осликов и через ворота добрались до Гуты, где царило веселое оживление. Я заметил, что на этом празднике люди забыли о своей религии и увлеклись куплей-продажей и развлечениями. Праздник этот сродни нашей ярмарке, но я безрезультатно выспрашивал у слуги о корнях этого празднества.

На голом месте были разбиты палатки, в которых продавали цветы, фрукты и всякую снедь. Везде демонстрировали свое мастерство шпагоглотатели, укротители, пожиратели огня, нищие просили подаяние, дервиши истязали себя иголками, силачи поднимали непомерные тяжести, ревели верблюды, плакали и смеялись дети, ржали лошади, лаяли собаки… К тому же в музыкальных балаганах стояла невыносимая какофония от всех мыслимых инструментов — это была действительно ярмарка, но на других подмостках и с другими действующими лицами.

Собственно стрельбы из лука я не обнаружил. Лишь кое-где видел мужчин или юношей с луками, разукрашенными перьями.

Мы миновали длинный ряд сладостей, как я вдруг остановил осла и вслушался. Что это? Я не ошибался? В большой палатке собралось много народа — раздавались звуки скрипки и арфы, и главное — чистое сопрано на добром саксонском диалекте.

— Сиди, что это? — спросил Халеф. — Поет женщина. Возможно ли такое?

Я кивнул и продолжал слушать. Разве можно было проехать и не убедиться, что я не ослышался? Я спешился и кивнул Халефу, чтобы тот следовал за мной, а слуга остался у дверей. У входа сидел чернобородый турок.

— С каждого по пиастру!

Я заплатил за нас обоих и огляделся. За столами, сколоченными совсем на манер наших, немецких, кто только не сидел — арабы, турки, армяне, евреи, курды, христиане, мормоны, арнауты… Пили шербет или кофе, курили, ели печенье или фрукты. Дальше стоял буфет, а на подиуме сидели два скрипача, две арфистки и гитаристка, все в тирольском одеянии.

Я подошел поближе к ним, придвинул скамейку к столу и уселся вместе с Халефом. Мои решительные действия сразу же привлекли служителя, который мигом примчался и согнулся в три погибели.

— Шербет на двоих! — заказал я и заплатил пять пиастров.

То были поистине царские чаевые!

Между тем гитаристка спела песню, помогая себе инструментом, но никто в зале не понял, о чем она, хотя хлопали хорошо. Следующим номером была «Песня без слов», после которой один из скрипачей скрылся за занавесом. Вернулся он одетым как немецкий парень-подмастерье — в нахлобученной шляпе, рваных сапогах и с суковатой палкой — и спел популярную песенку «Простофиля на чужбине», как он там жил. И опять публика одарила комика бурными аплодисментами, хотя понятия не имела о берлинских подмастерьях и о том, что он поет.

Я решил выяснить, насколько подготовлены артисты к общению, и задал певице вопрос по-турецки:

— На каком языке ты поешь?

— Я пою по-немецки, — ответила она тоже на турецком.

— You are consequently a german lady?[1101]

— My native country is German Austria[1102].

— Et comment s'appelle votre ville natale?[1103]

— Elle est nomme Pressnitz, situe au nord de la Boheme[1104].

— А, это недалеко от границы с Саксонией, недалеко от Йештадта и Аннаберга?

— Правильно! — вскрикнула она. — Бог мой, вы и по-немецки говорите?

— Как слышите!

— Здесь, в Дамаске?

— Везде!

Тут в разговоре приняли участие ее коллеги. Радость встретить здесь немца была неподдельной, и результатом было с моей стороны — несколько дополнительных стаканов шербета, а с их — вопрос, какая песня мне больше всего нравится, они ее исполнят. Я назвал, и они тут же затянули:

Я совсем было погрузился в нежную мелодию и отвлекся от окружающего меня праздника, как вдруг Халеф толкнул меня в бок и указал на вход. Я глянул в указанном направлении и увидел мужчину, о котором мы так много говорили в последние дни и которого здесь-то я совсем не рассчитывал увидеть. Эти тонкие, но какие-то дисгармоничные и потому некрасивые черты, эти ищущие, острые, колющие, холодные глаза, темные тени на лице, оставленные ненавистью, любовью, местью и еще не выраженными чувствами, — все это мне было хорошо известно, а вот густая борода заставила усомниться в догадке. Это был Дауд Арафим, которого у него в доме на Ниле называли Абрахим Мамуром!

Он окинул взглядом присутствующих, и мне тоже не удалось укрыться от его всепроникающего взгляда. Я видел, как он вздрогнул, повернулся и быстро вышел из палатки.

— Халеф, быстро за ним! Мы должны выяснить, где он живет.

Я вскочил, Халеф — за мной. Выскочив из палатки, я успел заметить, как он скачет на ослике, а погонщик бежит следом, держась за хвост животного; нашего же слуги нигде не было видно, а когда мы после долгих поисков обнаружили его у сказочника, было уже поздно. Гута может укрыть от любопытных глаз кого угодно…

Этот эпизод поверг меня в столь унылое настроение, что сразу же захотелось вернуться домой. Упустив этого человека, я почувствовал, что лишился возможности узнать что-то весьма важное о его здешней жизни. Халеф тоже что-то бормотал себе в бородку и вскоре заявил, что лучше бы нам вернуться домой и немного помузицировать. Мы ехали домой той же дорогой, которой прибыли сюда. На Прямой улице нас окликнули. Это был наш хозяин, стоявший у дверей ювелирного магазина вместе с симпатичным молодым человеком. При нем тоже были слуга и ослик.