Щедро одарив Мамраша и его супругу, мы тронулись в путь. Несколько конных джиаф по приказу Мамраша отправились нас проводить. Через несколько часов мы достигли долины, раскинувшейся между вершинами хребтов Загрос и Эвроман. Через эту долину ведет знаменитая дорога Шамиан, связывающая Сулейманию и Керманшах. У маленькой речки мы расположились на отдых.

— Это река Чарран, — сказал предводитель джиаф. — Вам следует идти только вдоль нее, потому как она впадает в Диалу. А теперь мы вас покинем. Аллах с вами!

Они уехали, и мы снова оказались предоставлены самим себе.

На следующий день мы добрались до Диалы, несущей свои воды к Багдаду. На ее берегу мы расположились на обед. Был солнечный теплый день, который мне никогда не забыть. Справа от нас журчали потоки воды, слева возвышалась скала, поросшая кленами, платанами, кизилом, каштанами, а прямо перед нами красовался невысокий горный хребет, казавшийся на первый взгляд руинами средневекового немецкого замка.

Мамраш дал нам с собой в дорогу маленькие завтраки на каждого. С ними быстро управились, и я, прихватив ружье, пошел поискать что-нибудь посущественнее. Я пробродил по этому хребту около часа, так и не найдя ни одной птицы или зверька, и спустился в долину. Вдруг справа от меня раздался выстрел, за ним другой. Кто мог стрелять? Я ускорил шаги. Подойдя к лагерю, я застал Алло, Халефа и англичанина.

— А где хаддедины? — спросил я.

— Добывают мясо, — ответил Линдсей.

Он тоже слышал выстрелы и подумал, что стреляют хаддедины. Снова раздались выстрелы — два, три, за ними еще.

— Бог мой, скорее на лошадей! — закричал я. — Что-то случилось!

Мы вскочили в седла и поскакали. Алло замешкался с двумя лошадьми хаддединое. Снова грохнули два выстрела, за ними один пистолетный.

— Да там бой, настоящий бой! — крикнул Линдсей. Мы обогнули край луга, обрамлявшего речку, потом преодолели подъем, и перед нами раскрылось поле битвы, в которой нам сразу же пришлось принять участие.

На берегу в траве лежали верблюды, а рядом с ними паслись лошади. Считать, сколько их всего, не было времени. Возле верблюдов я заметил раскинутую палатку, справа на скалах — пять-шесть чужих лиц, которые оборонялись от курдов, а прямо перед нами Амада эль-Гандура, который прикладом отбивался от наседавшего противника. Рядом на земле лежал, как мертвый, Мохаммед Эмин. Думать не приходилось. Я прыгнул в самую гущу курдов и разрядил в кого-то ружье.

— Вот он! Вот он! Осторожнее с конем! — услышал я чей-то крик.

Я оглянулся и узнал кричавшего — это был шейх Газаль Габойя. Это было его последнее слово: Халеф налетел на него и выстрелил в упор. Потом произошел короткий бой, подробности которого я опускаю, хотя рукопашная схватка была жестокой. Вид мертвого хаддедина поверг нас всех в ужас. От ярости мы смогли бы противостоять и тысяче курдских копий. Я помню только, что был ранен, лошадь была ранена, гремели выстрелы, мои глаза метали молнии, и рядом со мной неизменно был верный Халеф, отражавший удары, предназначавшиеся мне. После одного выпада мой конь встал на дыбы, сбросил меня и упал на меня сверху. Больше я ничего не помню.

Первое, что я увидел, когда очнулся, были слезы в глазах моего бедного хаджи.

— Хамдулилла, он жив! Он открыл глаза! — закричал Халеф вне себя от радости. — Сиди, тебе больно?

Я хотел ответить, но не мог. Веки закрылись сами собой.

— О, он умирает!

Сквозь пелену услышал я жалобные крики и снова потерял сознание.

Дальнейшее помню как во сне. Я боролся против драконов и гигантских червей, циклопов и прочих великанов; но неожиданно все эти дикие образы исчезли, теплый воздух овеял меня, тихие звуки, как из ангельских труб, донеслись до моих ушей; мягкие, нежные руки касались меня. Сон ли это был или реальность? Я снова открыл глаза.

Далекие горные вершины светились в заходящем солнце, по равнине растекался полумрак, но было еще достаточно светло, чтобы разглядеть две женские головки, склонившиеся надо мной с двух сторон.

— А ну-ка уйдите! — раздалось на персидском.

Покрывала упали на лица, и обе женщины растворились в сумраке.

Я попытался сесть, и мне это удалось. При этом заметил, что ранен пониже ключицы. Как я потом узнал, меня задело копье. Болело все тело. Рана была тщательно перевязана, и запах, который овевал меня, я ощущал по-прежнему.

Тут подошел Халеф и сказал:

— Аллах керим! Он вернул тебя к жизни!

— Как тебе удалось выкрутиться, Халеф? — спросил я слабым голосом.

— Очень благополучно, сиди. У меня огнестрельная рана в бедре, пуля прошла насквозь.

— А англичанин?

— У него оцарапана голова и отрублены два пальца на левой руке.

— Бедный Линдсей! Дальше!

— Алло тоже досталось, но он не потерял крови.

— Амад эль-Гандур?

— Он не ранен, но потерял дар речи.

— А его отец?

— Убит. Мир праху его!

Он замолчал, и я тоже. Сообщение о смерти старого товарища поразило меня. После долгого молчания я спросил Халефа:

— А как с моим вороным?

— Его раны болезненны, но не смертельны. Но ты еще не знаешь продолжения. Рассказать?

— Пока не надо. Я попытаюсь дойти до остальных. Почему я лежу отдельно от других?

— Потому что жены перса хотели тебя перевязать. Он, должно быть, весьма предприимчивый и богатый человек. Мы развели огонь, ты там увидишь.

Подъем причинил мне некоторую боль, но с помощью Халефа мне удалось пройти какое-то расстояние. Рядом с тем местом, где я лежал, горел костер. Длинная фигура англичанина поднялась мне навстречу.

— Вот и вы, мистер! Вы совершили такой полет, у вас железные ребра. Мы уже мысленно вас похоронили.

— Как у вас? Забинтованы голова и рука…

— Шрамик на том месте, где френологи предполагают наличие ума. С волосиками и кусочком кости пришлось расстаться. Да уж. Да еще пару пальцев долой, но это так, мелочь.

Рядом с англичанином возле костра стоял еще некто — мужчина гордого вида и внушительного роста. На нем были красные шелковые штаны, белая рубашка из того же материала и длинная, до колен, узкая куртка. Поверх нее было накинуто нечто вроде покрывала темно-синего цвета. На бедре висела дорогая сабля, а рядом сверкали золоченые рукоятки двух пистолетов, кинжала и короткого меча. На ногах красовались сафьяновые сапожки для конной езды, а на голове — знаменитая персидская шапочка из меха барашка, вокруг которой была обернута бело-голубая шаль.

Он подошел ко мне, поклонился и сказал:

— Господин, я хочу сделать тебе комплимент.

— Благодарю тебя, — ответил я, так же учтиво поклонившись.

— Эмир, ты геройски вел себя в бою!

— Господин, ты тоже герой!

— Я твой друг.

Мы пожали друг другу руки, потом он вежливо произнес:

— Твое имя мне известно. А меня называй Хасан Арджир-мирза и считай меня своим слугой.

У него был титул «мирза»[1083], который в Персии дают обычно принцам, так что он был важной персоной!

— И меня прими в свое услужение! — учтиво ответил я.

— Эти восемь человек — мои люди, ты познакомишься с ними. — И он указал на восемь мужчин, спокойно стоявших в стороне. — Ты глава лагеря. Садись.

— Я подчиняюсь твоей воле, но позволь вначале проститься с моим другом.

Неподалеку от костра лежало тело Мохаммеда Эмина. Возле него сидел, сложив руки без движения, сын Амад. Я подошел к нему. Шейх был убит пулей в лоб, и его белая борода была залита кровью. Я склонился над ним, сердце мое сжалось от боли. Потом положил Амаду руку на плечо:

— Амад, я с тобой.

Он не ответил и не пошевелился. Я пытался всеми силами отвлечь его — все напрасно. Боль и страдания превратили его в статую. Я вернулся к костру, чтобы сесть рядом с персом. Но тут же споткнулся об угольщика, лежавшего на животе и тихо стонавшего.

Я обследовал его — ран на нем не было, но избили его порядочно. Мне легко удалось привести его в чувство.