— Стоит ли враг стольких усилий?

— Не враг стоит, а наша безопасность.

— А почему ты не хочешь сделать все проще?

— Как же ты мыслишь это?

— Ты знаешь, что он наш враг?

— Даже очень большой враг!

— Который и после жизни будет нам врагом?

— Обязательно.

— Который нас предавал, даже находясь в наших же руках, когда звал своих из долины, а ты в это время спасал пса…

— Это правда.

— По законам кочевых арабов он многократно заслужил смерть.

— Эти законы имеют силу здесь?

— Они действительны везде, где почитают Коран.

— Вы хотите пленного судить? Даже наверняка обговорили ему приговор? Каков же он?

— Смерть!

— Почему же вы не привели его в исполнение?

— Разве мы могли это сделать без тебя, эмир?

— У вас просто не хватило мужества сделать это без меня. Но есть ли у вас сердце судить пленного в мое отсутствие? Ох, Мохаммед Эмин, ты пошел по скользкой дорожке, и смерть пленного может стать и твоей смертью тоже!

— Как это понять?

— Да очень просто. Вот сидит мой друг Дэвид Линдсей — бей, а вот мой храбрый хаджи Халеф Омар. Как ты думаешь, разрешили бы они тебе казнить его в мое отсутствие?

— Они бы нам не мешали. Они знают, что мы сильнее.

— Это правда, вы — храбрейшие из хаддединов, но эти люди тоже не ведали страха. А как ты думаешь, что бы я сделал, увидев последствия ваших действий?

— Ты бы уже ничего не изменил.

— Да, это правда, но последовала бы другая смерть — ваша. Я бы воткнул ваш нож в землю и боролся бы с вами уже как мститель того, кого вы убили. Аллах знает, удалось бы вам победить меня.

— Эмир, давай не будем об этом. Ты видишь, мы всегда спрашиваем тебя, прежде чем что-то делать. Шейх заслужил смерть, давай же об этом посоветуемся!

— Советоваться? Разве я не обещал его брату, что мы не тронем его, если нас не станут преследовать?

— То было опрометчивое обещание. Ты дал его, не спросив нас. Ты что, наш шейх, раз позволяешь себе действовать совсем без нашего участия?

Это был выпад, которого я не ожидал. Я немного собрался с мыслями, а потом сказал:

— Да, вы правы, я действовал, не советуясь ни с кем. Но это случилось не потому, что я возомнил себя высшим существом, а из других побуждений. Вы не понимаете курдского языка, и я был единственным, кто мог с ними разговаривать. Мог ли я переводить вам все наши разговоры? Разве в такой обстановке мыслимо обговаривать каждый шаг, каждое слово со своими спутниками, не говорящими на этом языке? Это явно не было бы нам всем на пользу.

— С тех пор как мы повстречались с беджат, твои советы ни разу не были хороши.

— Я с этим не согласился бы, хотя оспаривать ничего не буду. Я не Аллах, а человек, и мне свойственно ошибаться. В свое время вы доверили мне руководство над вами; теперь я вижу, что доверие растворилось, и я добровольно складываю полномочия. Мохаммед Эмин, ты самый старый из нас и тебе по праву принадлежит право командования.

Этого они не ожидали, но последняя фраза весьма польстила старому хаддедину.

— Это твое твердое решение, эмир? И ты действительно считаешь, что я могу стать вашим предводителем?

— Да, ты так же умен, как и мужествен.

— Я благодарю тебя! Но я не знаю языка курдов.

— Я буду твоим переводчиком.

Этот славный человек не понимал, что из-за особых отношений в нашем небольшом сообществе не представлялось возможным держать руководство в одних руках.

— И потом, — продолжил я, — придем же мы когда-нибудь в области, где говорят по-арабски.

— А остальные согласны с твоим предложением? — спросил Мохаммед.

— Хаджи Халеф Омар сделает все, как я, а англичанина сейчас спрошу.

Когда я рассказал Линдсею суть вопроса, он сухо возразил:

— Не делайте ошибок, мистер! У хаддединов что-то имеется за пазухой, мы для них слишком гуманны! Да.

— Они хотят учинить правосудие. Но все ли захотят признать шейха Мохаммеда? Знает ли он дорогу?

— Да уж. В таком случае я выберу проводником обычную кукушку. Я англичанин и поступаю как мне вздумается.

— Мне передать ему это?

— Скажите, и вообще скажите все, что думаете. Меня вполне устроит и то, что и этот угольщик станет маэстро.

Я передал все Хаддедину:

— Дэвид Линдсей согласен. Ему все равно, кто предводитель — ты или Алло-угольщик. Он эмир из Инглистана, и его право делать все что он захочет.

Мохаммед Эмин недовольно сдвинул брови — его главенство в самом начале уже дало трещину.

— Тот, кто мне доверяет, будет мной доволен, — произнес он. — Только теперь давайте поговорим о беббе. Он заслужил смерть. Итак, пуля или удавка?

— Ни то и ни другое. Я уже говорил тебе, что поручился за его жизнь словом.

— Эмир, оно не стоит уже ничего, так как я стал предводителем. То, что я скажу, будет выполнено!

— Да, верно, но когда согласны остальные. Я не позволю, чтобы мое слово было нарушено!

— Эфенди!

— Шейх Мохаммед Эмин!

Тут маленький Халеф вынул один из своих пистолетов и спросил меня:

— Сиди, может быть, надо кому-то прострелить голову? Именем Аллаха, я исполню все мгновенно!

— Хаджи Халеф Омар, отложи оружие, мы ведь друзья. Хотя хаддедины, кажется, об этом забывают, — ответил я спокойно.

— Господин, мы не забываем, — попытался защищаться Амад эль-Гандур, — но и ты не должен забывать, что ты — христианин, находящийся в обществе правоверных мусульман. Здесь действуют законы Корана, и христианин не должен мешать проводить их в жизнь. Ты защитил брата этого шейха, а его самого мы уж не упустим. Почему ты нам приказывал стрелять только в лошадей? Разве мы мальчики, носящие детские игрушки? Почему мы должны щадить предателей? Учение, которое ты проповедуешь, еще будет стоить тебе жизни!

— Молчи, Амад эль-Гандур, ты сам еще ребенок, хотя и носишь имя, означающее «герой». Сначала стань настоящим мужчиной, а потом говори!

— Господин, — вскричал он гневно, — я мужчина!

— Нет. Если бы ты был мужчиной, ты бы знал, что таковой никогда не нарушит данного обещания!

— Ты его и не нарушишь, беббе будем наказывать мы.

— Я запрещаю это.

— А я приказываю! — закричал Мохаммед Эмин и в гневе вскочил.

— Разве ты здесь повелеваешь? — спросил я.

— А разве ты здесь запрещаешь? — ответил он вопросом.

— Да. Слово, данное мною, дает мне такое право.

— Твое слово на нас не распространяется. Мы позволяли себе подчиняться человеку, который любит наших врагов. Ты забыл, что я для тебя сделал. Я принял тебя как гостя, я защищал тебя, я дал тебе коня, стоившего половину моей жизни. Ты неблагодарный!

Я почувствовал, как кровь отлила у меня от лица и рука потянулась к кинжалу, но мне удалось сдержаться.

— Забери свои слова обратно, — холодно процедил я, поднимаясь.

Я дал знак Халефу и пошел к месту, где лежал пленный шейх под охраной Алло. Там я сел. Минуту спустя там же уселся англичанин.

— Что нового, мистер? — спросил он. — Да они, похоже, сдурели. Скажите, в кого надо стрелять, — я мигом!

— В того, кто попытается притронуться к пленному.

— А кто это?

— Хаддедины. Шейх Мохаммед бросил мне, что я неблагодарный. Я верну ему вороного!

— Вороного? Вы с ума сошли, мистер, отдавать такое животное, после того как оно стало вашим! Надеюсь, все еще уладится!

Тут подошел Халеф, ведя двух лошадей — одна была его собственная, а другая — та, которую я забрал у беббе. На ней было седло вороного. У моего маленького хаджи в глазах стояли слезы и голос дрожал, когда он произнес:

— Ты правильно поступил, господин. Шайтан попутал хаддединов. Забрать плеть и вернуть его им?

— Я прощаю его. Давай собираться.

— Сиди, а что мы будем делать, если они все же захотят убить шейха?

— Мы застрелим их сразу же.

— Это мне по душе. Аллах накажет их!

Пленника снова привязали к его лошади, и мы сели верхом — я, конечно же, не на вороного, а на Бледного Лиса, которого в Германии назвали бы «четырехсотталерным жеребцом». Маленький караван тронулся в путь и проехал мимо хаддединов, сидевших в траве. Может, до этого они думали, что все еще обойдется. Но когда поняли, что намерения мои тверды, они вскочили.