— Он белый, — ответил он. — А все тело тоже такое?

— Конечно. Умеешь читать?

— Да! — заявил он высокомерно.

Я достал свой блокнот и открыл его.

— Это язык арабов или, может быть, курдов?

— Это чужая письменность.

Я захлопнул блокнот и достал паспорт.

— Тебе знакома эта печать?

— Аллах! Это печать великого господина.

— Ты должен знать эту печать, потому как ты воин паши Сулеймании, который должен давать отчет султану. Теперь ты веришь, что я не беджат?

— Да, теперь верю.

— Также правда то, что я сказал тебе о других.

— Но вы были среди беджат!

— Мы встретили их во время своего путешествия на севере отсюда. Они приняли нас на правах гостей и сообщили, что направляются на праздник джиаф. Мы и не подозревали, что они — враги беббе; не догадывались мы и о том, что они собираются напасть на вас и обокрасть. Вчера вечером мы заснули в их лагере; они куда-то уехали, а когда вернулись, поняли, что ели хлеб разбойников. Я вступил в спор с их ханом Хайдаром Мирламом, и в этот момент вы напали на них.

— О Аллах, не дай Хайдару Мирламу уйти от нас! А вы обращали оружие против наших?

— Да, мы были вынуждены это делать, ибо вы напали на нас.

— Вы кого-нибудь убили?

— Ни одного.

— Поклянись.

— Я не клянусь, я христианин.

— Христианин, — повторил он, пораженный, с сочувственной миной. — Теперь я вижу, что ты не курд и не турок, потому как мусульманин никогда не скажет, что он христианин. И я верю, что вы не убили наших, а бежали. Разве может христианин убить поклонника ислама?

В его голосе было столько уверенности, что я с удовольствием залепил бы ему увесистую оплеуху; но нужно было сдерживаться ради нашей же безопасности. Я находился в довольно щекотливом положении, ибо остальные беббе потихоньку подошли близко и соединились с другими, так что всего в пятистах шагах от меня стояли более тридцати врагов. Любая неосмотрительность могла стоить мне жизни.

— Так ты видишь, что мы не ваши враги, и сможешь нас отпустить?

— Куда вы собираетесь ехать?

— В Багдад.

— Побудь здесь. Я поговорю со своими.

Он поднялся и отошел назад, так и не подняв свою дубинку. Последовали долгие переговоры, причем очень оживленные, как я видел по их лицам, после чего спустя четверть часа он вернулся ко мне.

На землю он снова не сел, поэтому и мне пришлось подняться на ноги.

— Ты мог бы уже идти, — решил он, — но мы еще не видели твоих спутников. Позови их. Со мной будут еще четверо беббе. Тогда нас окажется поровну.

Такое предложение таило в себе большую опасность. Я не поворачивался пока в сторону моих спутников, чтобы не терять из виду противника, но мне все же пришлось обернуться, и я заметил их на расстоянии двух тысяч шагов от нас. Должны ли они отказываться от такого преимущества? Мне нужно было проявлять осторожность.

— Ты заблуждаешься, — возразил я, — нас не будет поровну.

— Почему же? Вас пятеро и нас тоже.

— Посмотри, какое преимущество у моих братьев, и подумай, чего они лишатся, если подъедут сюда, а вы не предложите им мира!

Он сделал пренебрежительный жест рукой.

— Не бойся, гяур! Мы беббе, а не беджат. Мы снова представим вам то же преимущество.

При других обстоятельствах за своего «гяура» он бы ответил; сейчас же я посчитал за самое умное не заметить этот выпад. Я лишь сказал:

— Я доверяю тебе. Твои четверо будут вооружены?

— Как пожелаешь.

— Вы можете оставаться при оружии, и мы оба заберем с собой наше.

Он молча кивнул и вернулся. Я заткнул кинжалы и револьвер за пояс и сел на лошадь. Потом я махнул рукой своим спутникам. Воздух был столь чист и прозрачен, что они видели на большом расстоянии любое мое движение. Они подъехали. Скоро мы уже стояли в ряд напротив пятерых беббе.

— Где другой франк? — спросил их предводитель.

Я указал на Линдсея.

— Вот он.

Суровые лики курдов скривились от ухмылок, и говоривший произнес:

— Я уверен, что он франк и христианин, потому что у него нос как у свиньи, который называют хоботом.

Этого я уже не мог стерпеть.

— Такой тип носа я видел в Алеппо и Диярбакыре у многих верующих, — ответил я.

Он шагнул вперед.

— Молчи, гяур!

Я тоже двинул лошадь на шаг.

— Послушай, человек, ты говорил мне, что умеешь читать. Может, ты и Коран читал?

— А в чем дело?

— А то, что ты, мусульманин, должен знать, что повелевал Мухаммед! Разве он не говорил, что того, кто почитает врага, уважают мужественные, а того, кто врага позорит, любят трусы? Ты перенял свое учение у Пророка и думаешь, что все делаешь правильно; а мы переняли наше учение у Исы бен Мариам — у Иисуса Христа — и думаем, что оно главное; мы оба имеем право называть друг друга гяурами. Ты сделал это, я — нет, потому что это некрасиво — унижать другого. Кто обсыпает пылью своего спутника, тот сам непременно запачкается. Запомни это, беббе!

Несколько мгновений он стоял, пораженный моим красноречием, а потом вдруг с гневом выхватил из-за пояса кинжал.

— Человек, ты вздумал учить меня? Ты, христианин, проклятый Аллахом и Пророком! Я сейчас порежу тебя на куски, как тряпку. Я был готов отпустить вас на свободу с миром, теперь я приказываю вам — убирайтесь отсюда, нечистые, пусть вас заберет шайтан в джехенну![1079]

Я видел, что все это произносилось от чистого сердца, но видел я и то, что глаза обоих хаддединов и Халефа остановились на мне в гневном ожидании. Англичанин тоже смотрел на меня строго и внимательно, чтобы сразу соотнести свои действия с моими. Поскольку он ничего не понял из разговора, я вынужден был ему бросить:

— Сэр, если я выстрелю, стреляйте тоже, и сразу по коням!

— Yes! Прекрасно! — откликнулся он.

Между тем я сказал беббе спокойным тоном:

— Хорошо, мы уедем, но до этого вот что я тебе скажу: не думай, что мы искали мира из-за того, что боимся вас. Нам нужен мир постольку, поскольку мы не желаем проливать понапрасну кровь. Ты возжелал много, так что теперь сам испей последствия содеянного!

— И вы нас не боитесь, вы, гяуры? Разве не ты сидел в пыли и не молил о милосердии, неверный?

— Не произноси больше ничего, беббе, иначе от тебя останется мокрое место, предупреждаю тебя! Нам не нужно от вас никаких поблажек, бой может начаться хоть сейчас! Выходи!

— Пусть так будет! — вскричал он, схватившись за кинжал.

В тот же момент моя лошадь бросилась вперед и оказалась рядом с его конем, я схватил его за руку и вытащил из седла. Раздались четыре выстрела, за ними еще два, а когда я пустил коня в галоп, увидел, как лошади беббе скачут прочь с всадниками.

— Скорее, за ними!

Мы рванули вперед. Но перед этим я подъехал к беббе, притянул его к себе и отвесил ему несколько смачных оплеух со словами: «Это за гяуров!» А потом отшвырнул его прочь. Он упал у ног лошади. Все произошло буквально в одно мгновение. Через миг мы уже мчались по равнине.

— Я правильно поступил? — спросил я хаддедина во время скачки.

— Эмир, — ответил мне Мохаммед Эмин, — ты правильно поступил; этот человек оскорбил всех нас. Он не может быть более воином, потому как христианин ударил его в лицо. Это хуже смерти. Опасайся теперь попасть в руки беббе — ты умрешь в страшных мучениях!

В течение десяти минут беббе снова сколотили два отряда, правда, передний был меньше, ибо пять лошадей у них было убито. Я подождал немного, пока расстояние между ними еще не увеличится, и приказал остановиться. Первые шесть всадников не выпускали нас целый день из поля зрения — лошади у них были отменные. Именно поэтому их и следовало застрелить. Это я и объяснил хаддедину, слез с лошади и зарядил ружье.

— Стрелять? — спросил Линдсей, наблюдавший все это.

— Да. Лошадей убрать!

— Yes! Интересное дело. Дорогое удовольствие!

Еще я попросил никого не нажимать курок, пока наверняка не убедятся, что в прицеле не человек, а лошадь.