— Почему он убежал? — спросил я провожатого.

— У тебя есть паспорт от государя, и тебе ничего не надо платить. Стало быть, он, требуя денег, оскорбил тебя и теперь испугался твоей мести.

Мы двинулись дальше и через минут пять добрались до дверей дома, который, что бывает довольно редко в мусульманских странах, глядел на улицу четырьмя зарешеченными окнами.

— Здесь!

— Кому принадлежит дом?

— Ювелиру Тамару. Он сделал мне заказ.

— Ювелир сейчас дома?

— Да.

— Тогда можешь возвращаться. Вот тебе еще и бакшиш! Расточая благодарности, провожатый залез на одного из своих ослов и уехал прочь. Я вместе с Халефом вошел в дом, и чернокожий слуга провел меня в сад, где находился хозяин дома. Я высказал ему свои пожелания, и он сейчас же повел меня опять в дом, где показал несколько пустых комнат. Две из них я снял на неделю, за что должен был заплатить два талера, что надо было рассматривать как очень приличную плату. Но зато меня никто не будет выпытывать. Я назвал только имя, которым меня наградил Халеф.

После обеда я пошел осматривать город.

Джидда оказалась очень красивой. Я убежден, что она с полным правом носит свое имя: ведь Джидда переводится как «богатая». Гуляя, я все раздумывал о возможности посетить Мекку и не замечал, как вокруг меня становится все безлюдней. Вдруг внезапно — не сон ли это? — от воды донеслось:

Родная песенка на немецком языке! И где — здесь, в Джидде! Я оглянулся и увидел лодку, в которой сидели двое. Один из них был местный, что я заключил по цвету кожи и одежде. Лодка, конечно, принадлежала ему. Другой стоял в маленьком суденышке. Это была в высшей степени странная личность. На голове у него был накручен голубой тюрбан. Он носил красные турецкие шаровары, а поверх них — европейский сюртук устаревшего покроя. Вокруг шеи был обвязан желтый шелковый платок, а из платка вправо и влево торчали два стоячих воротничка того самого типа, который на моей дорогой родине обычно называют «фатер-мердер», то есть «отцеубийцей». На весьма обширную талию этот человек повесил саблю в таких громадных ножнах, что можно было предположить в них наличие сразу трех клинков.

Именно он-то и пел. Заметив, что я от удивления остановился, он мог подумать, что встретил среди бедуинов восторженного поклонника пения, потому что приложил левую руку ко рту, повернулся поэффектнее направо и запел:

Радость моя была еще большей, чем тогда, когда ютербуржец Хамсад аль-Джербая удивил меня своей песней в Доме на Ниле! Я тоже приложил руку ко рту.

— Пой дальше! — крикнул я певцу.

Не знаю, понял ли он меня, но немедленно предоставил возможность услышать себя еще раз. Тогда я и решился ответить йодлем[971].

Тут он испустил громкий радостный крик, бросил с головы тюрбан, выхватил из ножен саблю и замахал ею высоко над головой. Потом он снова отправил саблю на место, надел тюрбан, вцепился в руль и направил лодку к берегу.

Я пошел ему навстречу. Он выпрыгнул на берег, но, рассмотрев меня вблизи, остался, озадаченный, стоять.

— Турок, говорящий по-немецки? — с сомнением в голосе спросил он.

— Нет, я немец и лишь немножко говорю по-турецки.

— Значит, правда! Я не хотел верить своим ушам. Вы выглядите совсем арабом. Могу ли я спросить, кто вы?

— Писатель. А вы?

— Я… я… я… хм! Скрипач, театральный комик, судовой кок, личный секретарь, бухгалтер, супруг, купец, вдовец, рантье, а теперь турист, возвращающийся домой.

— Здесь вы, конечно, многое испытали! Стало быть, вы хотите домой?

— Да. Собственно говоря… в Триест, если по дороге не передумаю. А вы?

— Я снова увижу родину только через несколько месяцев. Что вы делаете здесь, в Джидде?

— Ничего. А вы?

— Тоже ничего. Может быть, мы поможем друг другу?

— Конечно, если вас это устроит.

— Само собой разумеется! У вас есть квартира?

— Да, уже целых четыре дня.

— А у меня примерно столько же часов.

— Значит, вы еще не устроились. Могу я вас пригласить к себе?

— Конечно. Когда?

— Да прямо сейчас. Идемте! Это недалеко.

Он полез в карман и заплатил своему лодочнику, а потом мы зашагали назад, к гавани. По пути, пока не пришли в одноэтажный домик, разделенный входной дверью на две половины, мы обменялись лишь общими замечаниями. Он открыл правую дверь, и мы вошли в маленькое помещение, единственной мебелью в котором был длинный деревянный помост, прикрытый длинной циновкой.

— Вот моя квартира. Добро пожаловать! Располагайтесь!

Мы еще раз пожали друг другу руки, и я уселся на циновку, тогда как он пошел в соседнюю комнату и открыл стоявший там рундук.

— Для такого гостя я стану беречь эти прелести? — крикнул он мне оттуда. — Смотрите, что я вам подам!

Разумеется, он предложил мне одни изысканные кушанья.

— Вот горшок с апельсиновыми пирожными, только вчера испеченными в кофейной машине. Это самое лучшее, чем можно насладиться в такую жару. Вот два блинчика, выпеченные в банке из-под табака — каждый в отдельности. Вот остаток английского пшеничного хлеба, немножко черствый, но он, конечно, еще сгодится. У вас, как я вижу, хорошие зубы. Тогда вот полпалки бомбейской колбасы — может быть, с небольшим запашком, но это ничего. А в этой бутылке — настоящий старый коньяк. Когда вина нет, это все-таки лучше, чем вода. Стакана у меня нет, да он и не нужен. Потом в этой банке… табак нюхаете?

— К сожалению, нет.

— Жаль. Табачок отличный. Курите?

— Охотно.

— Вот! Здесь только одиннадцать сигар, но мы их разделим: десять вам, а одна мне.

— Или наоборот!

— Не выйдет.

— Давайте обождем с этим. А там, в этой жестяной коробке, что у вас?

— Догадайтесь!

— Покажите-ка!

Он дал мне коробку, и я к ней принюхался.

— Сыр!

— Угадали! К сожалению, нет масла. Теперь угощайтесь! Нож у вас, разумеется, есть, вот вилка.

Мы ели с большим удовольствием.

— Я саксонец, — сказал я ему и назвал свое имя. — Вы родились в Триесте?

— Да. Меня зовут Мартин Албани. Мой отец был сапожником. Я хотел стать кем-нибудь позначительнее, точнее говоря — купцом, однако мне приятнее было общаться со скрипкой, чем с цифрами и всем остальным. Растила меня мачеха. Ну… Вы знаете, как в таких случаях обыкновенно поступают. Отца я очень любил, однако познакомился с компанией арфистов из Прессница[972] и присоединился к ним. Мы поехали в Венгрию, Милан, а потом еще южнее, по всей Италии, пока наконец не добрались до Константинополя. Вы знаете людей такого типа?

— Конечно. Такие люди часто странствуют в далеких странах.

— Сначала я играл на скрипке, а потом стал комиком. К сожалению, с нами случилась беда, и я был рад, что нашел место на торговом судне. Так я добрался до Лондона, а оттуда на одном английском корабле отплыл в Индию. В Бомбее я заболел и попал в госпиталь. Заведовал им порядочный человек, конечно, не мастак в счете и письме. Он дал мне работу, когда я выздоровел. Позднее я перешел счетоводом к одному торговцу; тот умер от лихорадки, а я женился на его супруге. Хотя Бог и не послал нам детей, мы жили счастливо до самой ее смерти. А теперь я тоскую по родине…

— Почему вы прямо не едете в Триест?

— Мне надо было привести в порядок кой-какие счета в Маскате и Адене.

— Так вы, значит, все же привыкли к счетоводству?

— Разумеется, — сказал он, смеясь. — А теперь… Дела меня не торопят, я сам себе хозяин… Что случится, если я погляжу на Красное море? Вы же тоже этим заняты!

— Конечно. Как долго вы здесь останетесь?

— Пока не случится подходящей оказии. Вы, верно, думали найти во мне баварца или тирольца, когда услышали мое пение?