В видах устранения ссор с Сунцами из-за пастьбы лошадей на их территории, а также, может быть, не желая давать возможность этому государству пользоваться иногда скотом, Киданьское правительство издало постановление, коим запрещалось переходить границу с Сунским государством и пасти там скот. Кроме того, дань-сянские лошади (Тохоньского улуса, родового) иногда паслись в пределах царства Ся, отчего стада перемешивались — на это также последовало запрещение. Вообще количество лошадей (скота) было громадно: оно простиралось до 1 млн. и более. Во избежание путаницы и неудобств при таком обилии были поставлены чиновники, которым приказывалось заведовать этим и предлагать на утверждение правила для постановления более правильных отправлений между кочевниками, часто спорившими из-за скота — можно сказать, что почти во все времена существования династии (200 с лишним лет) стада находились в удовлетворительном (даже блестящем) положении. В первое время царствования Тяньцзо (1101-1125) лошади разделялись на табуны (цзюнь), коих было 10.000 (т.е. много?). В каждом табуне было не менее 2.000 голов (1.000 пар[342]).

По древним постановлениям Цзу и Цзунов, всегда выбирали для пастьбы несколько десятков тысяч (?) лошадей и обыкновенно останавливались для этого на местах сюнь-по и цинь-цян'а[343] (у Восточного Океана), после чего лошадей перегоняли в местность Янь-Юнь (Пекинскую). Затем снова выбирали несколько десятков тысяч пар и отпускали в поле на весь год (4 времени года), а остальных распределяли по другим местам, так что известная местность никогда не истощалась в корме для них, а через такую благоразумную меру пастьба лошадей не представляла затруднений, и лошади находились в отличном состоянии. Но в последние годы, при столкновении с сунцами, иноземцами, а после — Цзиньцами, число лошадей значительно уменьшилось (на 6 и 7 %), и хотя цена на них значительно возвысилась, но численность все-таки значительно уменьшилась, и даже негде было купить (не было места для покупки). Впрочем, презирая постановления, покупали чиновнических лошадей (казенных), следовавших при войске; кочевники также часто (незаконно) продавали их во множестве. Вследствие таких затруднений самая охота за зверьми также должна была страдать (т.е. при дворе). Точных, положительных известий относительно древних Сун-мосских лошадей, а также всего, что было у Линь-я[344] Елюя-Даши (когда он удалился на Запад), никаких нет, а есть только слухи, следовательно, трактовать об этом мы не можем.

Чтоже касается соседних государств, доставлявших подарки (би) ко двору Ляо, и вассальных (шу-го), доставлявших дань (гунь) из произведений земли, их богатств (скота и пр.) в государстве, то они сами жаждали помощи и подарков. Когда же коренное государство (бень-го) рушилось, то и их значение исчезло...

Ляоская земля[345] была (и есть?) по большей части (полу...) утесиста и песчана; сверх того, она не отличалась и хорошими климатическими условиями: в продолжение трех времен года (весны, осени и зимы) многое часто зябнет. Весной пашут, осенью жнут. Когда же придет время уборки, то клейкое и болотное просо бывают не совсем удовлетворительны для жатвы по той причине, что земля большей частью утесиста и песчана, и растения (хлебные) не получают должной силы из почвы. Но Ляосцы следили за хлебопашеством, желали поощрять (т.е. выдавать пособия) голодных милостями, в трудных же случаях немало употребляли и строгих мер. Но вообще чувствовалось обилие, которое распространялось и на соседние государства. Это более или менее удовлетворительное положение материальных сил государства не имело других основ, как научение народа правилам и порядку, которые имели силу закона. Кроме того, есть еще известие о том, что они имели бумажные деньги (чу-би), но вообще по обилию страны, ее богатству нельзя думать (нет и достоверных данных), чтобы они прибегали к такой искусственной мере.

Кидане в своем младенческом состоянии, во времена бродячей жизни по горам и пастбищам, не имели, как это и следовало ожидать, уголовных кодексов, потому что первобытные нравы, благодаря своей относительной чистоте и безыскусственности, чуждые тлетворного прикосновения разлагающих пороков и отличающиеся поэтому меньшим процентом уголовных преступлений, не вызывали потребности введения репрессивных, карательных мер уголовного закона. Но познакомившись с удобствами городской, оседлой жизни, посвятив себя, так сказать, уже более широким интересам тогдашних образованных восточных государств, этот народ тем самым возродил в себе страсти к приобретению богатств, хитрость, необходимую для более дешевого приобретения удобств и наслаждений в жизни, одним словом, окунулся уже в сферу порока, всегда являющегося следствием городской, страстной жизни — а через это, очевидно, должен был вызвать со стороны правительства ряд мер и постановлений, направленных к пресечению анормальных проявлений, не соответствующих условиям благоустроенной гражданской жизни.

Но так как Киданьское правительство было новичком в избрании подобных репрессий, да и самые пороки подданных новоутвердившегося хуан-ди были восприняты ими от не совсем безупречных обитателей Срединного государства, то весьма естественно, что правительство в издании уголовного кодекса руководилось, если не китайскими началами, то, во всяком случае, заимствовало оттуда некоторый отттенок взгляда на наказуемость преступлений и самые меры наказания, потому что, хотя мы и видим, что на территории, занимавшейся Киданями, жило много Китайцев, и сам Киданьский народ, в последнее время династии Ляо заметно слился с коренными обитателями занимаемой ими местности и, следовательно, влияние Китайской расы, ее культуры и пороков было в широкой степени, все-таки мы не можем думать, чтобы это влияние Китая было так сильно, что поглотило собой все индивидуальное народа, или было сильно и в первое, начальное существование этого народа, когда он жил у Сунь-мо и на Юго-Восточной окраине Сяньбийских гор, откуда он, натурально, вынес свои индивидуальные особенности, свой собственный характер, особенное миросозерцание, что он и проявил в своей религиозной жизни, в деяниях на исторической сцене, и следовательно, не смог не внести его в свое уголовное законодательство.

Здесь, в этом уголовном кодексе, благодаря большому распространению наказания преступника смертью мы не можем не видеть того обстоятельства, что законодатель имел своей целью не исправление (которое всегда чуждается наказаний смертью), а кару, возмездие за совершенное преступление, имел, так сказать, субъективный взгляд на преступления, относя их лично к себе, к оскорблению своей верховной власти, а не как на нарушения против условий государства, общества, редко прибегающего к уничтожению физического существования преступника, а большей частью наказывающего его морально, удалением с территории, ссылкой.

Вообще все восточные уголовные законодательства страдают этим недостатком, всегда в них, прежде всего, бросается в глаза несоразмерность наказания со степенью преступного деяния и, следовательно, жестокость.

Между Киданями мы встречаем это как результат их связи с Китаем, где верховная власть граничит с деспотизмом и смертная казнь сильно развита, отчего с принятием на себя такой же власти Киданьские Хуанди и стремились проводить тот же Китайский взгляд в уголовных законах, часто наказывали преступника смертью.

Что же касается закона конфискации (цзи-мо?), то вместе с Монтескье, который в своем «Духе Законов»[346] проводит ту мысль, что Восточные деспоты вообще избегают раздражать народ (?), что это наказание вообще не пользуется популярностью на Востоке, мы можем сказать тоже самое, основываясь в данном случае на положении этого закона у Киданей, по которому конфискованное имущество по большей части не переходило во власть Хуанди, а раздавалось как награда низшим чиновникам; притом самый закон применялся дов. редко и только для важных политических преступников, замышлявших ниспровержение верховной власти, за бунт (возмущение) и непокорность. Так, напр., при Дао Цзуне была конфискация имущества у наложниц и сыновей Са-ла, Тобуцзя и др., несправедливо обвиненных И-синем в заговоре против императора о возведении на престол его сына Жуй'я (И-ло-хань'я).