— В ту минуту как я увидел господина Лафайета, — начал он, — мне на ум пришла весьма утешительная мысль. "Значит, у нас нет больше внешних врагов, — сказал я себе, — значит, австрийцы разбиты; господин Лафайет явился сообщить нам о своей победе и их разгроме!" Однако иллюзия была недолгой: наши враги все те же; опасность вторжения извне по-прежнему существует, но господин Лафайет — в Париже, он сделался рупором честных людей и армии! Кто же эти честные люди? И каким образом армия могла обсуждать этот вопрос? Прежде всего пусть господин Лафайет представит нам разрешение на отпуск.

При этих словах Жиронда поняла, что обстановка меняется в ее пользу: и действительно, как только они произнесены, раздается гром рукоплесканий.

Но тогда встает какой-то депутат и с места замечает:

— Господа, вы забываете, с кем вы говорите и о ком здесь идет речь; вы забываете, кто такой Лафайет! Лафайет — старший сын французской свободы; Лафайет пожертвовал ради революции состоянием, титулом, он готов отдать ей жизнь!

— Вы что, надгробную речь произносите? — выкрикивает кто-то.

— Господа, — вмешивается Дюко, — мы не можем вести свободное обсуждение, пока среди нас находится генерал, не являющийся членом нашего Собрания.

— Это еще не все! — кричит Верньо. — Этот генерал покинул свой боевой пост; именно ему, а не простому бригадному генералу, на которого он этот пост оставил, были доверены войска, находящиеся под его командованием.

Проверим, есть ли у него разрешение на отпуск, и если нет — его необходимо арестовать и судить как дезертира.

— В этом и заключается цель моего вопроса, — подхватил Гюаде, — и я поддерживаю предложение Верньо.

— Поддерживаем! Поддерживаем! — кричат жирондисты.

— Поименное голосование! — объявляет Жансонне.

При поименном голосовании сторонники Лафайета побеждают с перевесом в десять голосов.

Как и народ 20 июня, Лафайет позволил себе или слишком много, или слишком мало; это была победа вроде той, о которой сожалел в свое время Пирр: потеряв половину своего войска, он сказал: "Еще одна такая победа, и я погиб!"

Как и Петион, Лафайет, выйдя после заседания, отправился к королю.

Король принял его по виду несколько любезнее, нежели Петиона, но с не меньшей злобой в сердце.

Лафайет только что пожертвовал ради короля и королевы больше чем жизнью: он принес им в жертву свою популярность.

Вот уже в третий раз он подносил им этот дар, более драгоценный, чем любой подарок, какой способны сделать короли: первый раз это произошло 6 октября в Версале; в второй раз — 17 июля на Марсовом поле; третий раз — теперь.

У Лафайета оставалась последняя надежда; этой надеждой он и пришел поделиться со своими государями: он предложил на следующий день вместе с королем провести смотр национальных гвардейцев; не было сомнений в том, что присутствие короля и бывшего командующего национальной гвардией будет встречено солдатами с воодушевлением; Лафайет воспользуется этим, пойдет во главе национальной гвардии в Собрание, положит конец Жиронде, а король во время суматохи уедет и успеет достичь Мобёжского лагеря.

Это был отчаянный шаг, но при тогдашних настроениях можно было рассчитывать на успех.

К несчастью, Дантон в три часа утра успел предупредить Петиона о готовящемся заговоре.

На рассвете Петион отменил смотр войск.

Кто же предал короля и Лафайета?

Королева!

Не она ли говорила, что предпочтет смерть от чьей угодно руки, нежели спасение из рук Лафайета?

Она сделала правильный выбор: ее погубит Дантон!

В час, назначенный для проведения смотра, Лафайет покинул Париж, и возвратился к своим солдатам.

Однако он еще не оставил надежды спасти короля.

Победа Лафайета, сомнительная победа, сопровождавшаяся почти бегством, имела довольно странные последствия.

После нее роялисты чувствовали себя подавленно, тогда как жирондистов их пресловутое поражение воодушевило: оно показало им всю глубину пропасти, куда они едва не скатились.

Будь в душе у Марии Антуанетты меньше ненависти, вполне вероятно, что в этот час жирондисты были бы уже раздавлены.

Необходимо было не дать двору времени исправить только что допущенный промах.

Жирондистам надо было вернуть силу и направление революционному потоку, свернувшему было с правильного пути, вновь подняться к самым его истокам.

Каждый искал и полагал, что уже нашел способ; затем, когда этот способ представлялся на обсуждение, всем становилась очевидна его несостоятельность и от него отказывались.

Госпожа Ролан, душа партии, предлагала устроить Собранию хорошую встряску. Кто мог бы за это взяться? Кто мог нанести этот удар? Верньо.

Но чем был занят этот Ахиллес в своей палатке, точнее — этот Ринальдо, заблудившийся в садах Армиды? — Он любил.

А так трудно ненавидеть, если сердце твое переполнено любовью!

Он был влюблен в прекрасную г-жу Симон-Кандей, актрису, поэтессу, музыкантшу; друзья безуспешно разыскивали его порой по целым дням и наконец находили у ног очаровательной женщины; одной рукой он обнимал ее колени, другой рассеянно пощипывал струны арфы.

Все вечера он проводил в партере театра, аплодируя той, кем восхищался днем.

Однажды вечером два депутата вышли из Собрания в полном отчаянии: бездействие Верньо внушало им страх за Францию.

Это были Гранжнёв и Шабо.

Гранжнёв, адвокат из Бордо, друг и соперник Верньо, был, как и он, депутатом Жиронды.

Шабо, капуцин-расстрига, автор или один из авторов "Катехизиса санкюлотов", изливал на монархию и религию желчь, накопленную им в монастыре.

Хмурый Гранжнёв задумчиво шагал рядом с Шабо.

Тот время от времени взглядывал на него и будто читал по лицу своего коллеги его мысли.

— О чем ты задумался? — спросил Шабо.

— Я думаю, — ответил тот, — что все эти промедления ослабляют родину и губят революцию.

— Неужели ты об этом думаешь? — переспросил Шабо, как всегда сопровождая свои слова горькой усмешкой.

— Я размышляю о том, — продолжал Гранжнёв, — что если народ даст монархии время, то он погиб!

Шабо резко засмеялся.

— Я размышляю о том, — снова заговорил Гранжнёв, — что у революций есть свой час; те, кто упустит этот час, назад его уже не вернут; за это им придется позднее ответить перед Богом и потомками.

— А ты полагаешь, что Бог и потомки спросят с нас за леность и бездействие?

— Боюсь, что так!

Помолчав немного, Гранжнёв прибавил:

— Слушай, Шабо, я убежден в том, что народ устал от последнего своего поражения и он больше не поднимется, если только у нас в руках не окажется какого-нибудь мощного рычага, какого-нибудь кровавого импульса; народ должен испытать приступ ярости или же настоящий ужас, в котором он почерпнет вдвое больше энергии.

— Как же привести его в ярость или в ужас? — спросил Шабо.

— Вот об этом я как раз и думаю, — отозвался Гранжнёв, — и я полагаю, что ключ от этой тайны у меня в руках.

Шабо приблизился к нему; по голосу своего товарища он понял, что тот собирается предложить ему нечто ужасное.

— Однако, — не унимался Гранжнёв, — найду ли я человека, способного решиться на отчаянный поступок?

— Говори, — приказал Шабо с твердостью, которая не должна была не оставить у его коллеги ни малейшего сомнения в его решимости, — я способен на все ради уничтожения того, что ненавижу, а ненавижу я королей и попов!

— Ну, слушай! — сказал Гранжнёв. — Окидывая взглядом прошлое, я понял, что у колыбели всякой революции всегда проливалась кровь невинных, начиная с Лукреции и кончая Сиднеем. Для государственных мужей революция не более чем теория; для народов революции — способ отмщения, и вот, если нужно подтолкнуть толпу к мести, необходимо указать ей жертву; двор отказывает нам в жертве, так давай принесем ее сами во имя нашего дела!