На каменной тумбе моста Парижской Богоматери появления повозки ожидала женщина с ребенком.

Господин де Босир узнал бедняжку Олива, заливавшуюся слезами, и юного Туссена, который, увидев отца в руках жандармов, закричал:

— Ну и правильно! За что он меня отлупил?..

Босир улыбнулся им с покровительственным видом и хотел было сделать величественный жест, да руки у него были связаны за спиной!

Площадь перед ратушей кишела людьми.

Все знали, что осужденный был наказан за кражу в Тюильри; благодаря вывешенному протоколу судебного разбирательства были известны все обстоятельства этой кражи, и потому жалости к осужденному никто не испытывал.

Когда повозка остановилась у позорного столба, охране пришлось туго: она едва сдерживала возмущенную толпу.

Босир взирал на возбужденных зрителей, на всю эту суматоху, всем своим видом словно говоря: "Ну, сейчас вы увидите! Сейчас еще не то будет!"

Когда его поставили к столбу, раздалось всеобщее "ура!"; но как только наступил момент самой экзекуции, как только палач расстегнул осужденному рукав, оголил плечо и нагнулся, чтобы достать из жаровни раскаленное клеймо, произошло то, что всегда бывает в подобные минуты: перед величием правосудия все умолкли.

Босир воспользовался затишьем и, собрав все силы, звучно, раскатисто, во весь голос гаркнул:

— Да здравствует король! Да здравствуют пруссаки! Смерть нации!

Хотя г-н де Босир и был готов к тому, что его слова вызовут шум, однако действительность намного превзошла все его ожидания: толпа не закричала — она взвыла.

Все с оглушительным ревом устремились к столбу.

На сей раз охрана была бессильна защитить г-на де Босира, цепь гвардейцев была прорвана, зрители затопили эшафот, палача сбросили с помоста, осужденного неведомо как оторвали от столба и потащили в этот всепожирающий муравейник, называемый толпой.

Он, несомненно, был бы убит, затоптан, разорван в клочья, но, на его счастье, какой-то человек, опоясанный трехцветным шарфом, бросился в толпу с крыльца ратуши, откуда наблюдал за экзекуцией.

Это был прокурор Коммуны Манюэль.

Он отличался большой человечностью, которую ему порой приходилось скрывать в глубине души, однако она прорывалась наружу в минуты, подобные этой.

Немалого труда стоило ему протолкаться к г-ну де Босиру; он простер над ним руку и громко заявил:

— Именем закона требую отдать мне этого человека!

Народ не хотел повиноваться; Манюэль снял свой шарф и, размахивая им над толпой, закричал:

— Ко мне, все честные граждане![26]

К нему пробилось около двадцати человек; они окружили его плотным кольцом.

Босир быт вырван из рук толпы;.он был чуть жив.

Манюэль приказал перевести его в ратушу; но вскоре ратуша оказалась под серьезной угрозой, так велик был гнев народа.

Манюэль вышел на балкон.

— Этот человек виновен, — обратился он к толпе, — но в преступлении, за которое его не судили. Выберите суд; члены его соберутся в одном из залов ратуши и решат судьбу виновного. Каков бы ни был приговор, он будет приведен в исполнение, но приговор должен быть вынесен непременно!

Любопытно, не правда ли: накануне резни в тюрьмах один из тех, кого обвинят в этой резне, держит с риском для жизни подобную речь!

Да, бывают в политике отклонения; пусть их объясняет тот, кто может!

Итак, это предложение умиротворило толпу. Четверть часа спустя Манюэлю доложили о том, что судьи от народа просят их принять; суд состоял из двадцати одного заседателя; все они вышли на балкон.

— Вы посылали этих людей? — обращаясь в толпу, спросил Манюэль.

Вместо ответа толпа захлопала в ладоши.

— Хорошо, — продолжал Манюэль, — раз судьи уже здесь, суд сейчас же и состоится.

Как он и обещал, он разместил заседателей в одном из залов ратуши.

Еле живой г-н де Босир появился перед этим импровизированным трибуналом; он попытался оправдываться; однако второе преступление было не менее очевидно, чем первое; притом, по мнению народа, оно было гораздо серьезнее.

Кричать "Да здравствует король!", когда король как предатель содержится под стражей в Тампле; кричать "Да здравствуют пруссаки!", в то время как они только что захватили Лонгви и находятся всего в шестидесяти льё от Парижа; кричать: "Смерть нации!", когда нация хрипит на смертном одре, — вот в чем заключалось ужасное преступление, заслуживавшее высшей кары!

И суд постановил, что виновный заслуживает смертной казни не обычной, но позорной, а потому, в отступление от закона, гильотина будет заменена виселицей и он будет повешен на той же площади, где совершил преступление.

Палач получил приказание поставить виселицу на том же эшафоте, где возвышался позорный столб.

Ведущиеся работы, а также уверенность в том, что преступник не убежит, потому что содержится под стражей у всех на виду, окончательно успокоили толпу.

Вот какое событие заботило Собрание, о чем мы говорили в конце одной из предыдущих глав.

На следующий день было воскресенье, и это явилось осложняющим обстоятельством; Собрание поняло, что дело идет к резне. Коммуна хотела выжить любой ценой: резня — то есть террор — была для этого вернейшим средством.

Собрание отступило от принятого за два дня до этого решением: оно отменило свой декрет.

Тогда поднялся один из его членов.

— Отменить ваш декрет недостаточно, — заявил он. — Третьего дня, когда вы его принимали, вы объявили, что Коммуна имеет заслуги перед отечеством; похвала эта не совсем ясна, потому что однажды вы сможете сказать, что Коммуна имеет, конечно, заслуги перед отечеством, однако такой-то или такой-то ее член к этой похвале отношения не имеет — и, следовательно, может преследоваться законом. Значит, нужно сказать не Коммуна, а представители Коммуны.

Собрание проголосовало за то, чтобы признать: представители Коммуны имеют заслуги перед отечеством.

В то время, как Собрание голосовало, Робеспьер выступал в Коммуне с длинной речью; он говорил о том, что Собрание бесчестными маневрами добилось потери Генеральным советом доверия народа и, значит, Генеральному совету следует добровольно устраниться и прибегнуть к единственно возможному способу спасения народа: передать власть народу.

Как всегда, Робеспьер был неясен и туманен в своих выражениях, но слова его звучали страшно. Передать власть народу — что же означала эта фраза?

Значило ли это, что нужно подчиниться декрету Собрания и согласиться на новые выборы? Маловероятно!

Значило ли это низложить законную власть, признав этим, что Коммуна после событий 10 августа считает себя бессильной продолжать великое дело революции и поручает народу довершить начатое?

Итак, поручить народу продолжать начатое 10 августа, продолжать безудержно, с преисполненным жаждой мщения сердцем означало одно — перерезать тех, кто сражался 10 августа против народа и с тех пор находился под стражей в парижских тюрьмах.

Вот в каком состоянии были дела вечером 1 сентября; вот к чему приходят всегда, когда гроза носится в воздухе и чувствуется, что гром и молния вот-вот грянут.

Первого сентября в девять часов вечера служащий Жильбера — слово слуга было отменено как антиреспубликанское — вошел к доктору в спальню со словами:

— Гражданин Жильбер, фиакр ждет у дверей.

Жильбер надвинул шляпу на глаза, застегнул редингот на все пуговицы и собрался было выйти; однако на пороге квартиры он увидел завернувшегося в плащ господина в широкополой шляпе, скрывавшей лицо.

Жильбер отступил: в темноте, да еще в такое время, кто угодно покажется врагом.

— Это я, Жильбер, — доброжелательно промолвил незнакомец.

— Калиостро! — вскричал Жильбер.

— Ну вот, вы забыли, что меня зовут теперь не Калиостро, а барон Дзанноне! Правда, для вас, дорогой Жильбер, мое имя, так же как мое сердце, неизменно: для вас я всегда Джузеппе Бальзамо; во всяком случае, я надеюсь, что это именно так.