Что сказал бы этот король, еще, может быть, на что-то надеявшийся, если бы увидел человека, который покинул Мезьер с ружьем на плече, проехал шестьдесят льё за три дня только для того, чтобы убить короля, нагнал его в Париже и, увидев его, такого бедного, такого несчастного, такого униженного, покачал головой и отказался от своего плана?

Что сказал бы он, если бы узнал, как молодой столяр — не сомневавшийся в том, что после своего бегства король будет незамедлительно предан суду и осужден, — отправился в путь из самой Бургундии, торопясь на суд, чтобы собственными ушами послушать обвинительную речь? В дороге другой столяр, старший его товарищ, дает ему понять, что это займет больше времени, чем он думает, и задерживает его для того, чтобы с ним побрататься; юный столяр в самом деле останавливается у старого мастера и женится на его дочери[1].

То, что видел Людовик XVI, было, возможно, более впечатляющим, но менее пугающим; ведь мы рассказали, как тройной щит невинности отводил от него злобу и направлял ее против слуг короля.

Когда карета выехала из Сент-Мену, приблизительно в полульё от города показался верхом на коне старый дворянин с крестом Святого Людовика в петлице; он скакал галопом через поле наперерез карете; в толпе подумали было, что этого господина влекло простое любопытство, и потому посторонились, давая ему возможность проехать. Сняв шляпу, кланяясь королю и королеве и называя их «величествами», дворянин подъехал к дверце кареты. Народ только что взвесил, где истинная сила и настоящее величие; он возмутился, что его пленников удостоили принадлежащего им титула; в толпе послышались глухие угрозы.

Король научился распознавать эти угрозы: он уже слышал их у дома прокурора в Варение, он угадывал их значение.

— Сударь, — обратился он к старому кавалеру ордена Святого Людовика, — королева и я тронуты вашей преданностью, выраженной вами публично. Но во имя Господа уезжайте: вашей жизни угрожает опасность!

— Моя жизнь принадлежит королю, — заявил старый дворянин, — и последний мой день будет прекраснейшим в моей жизни, если я умру за короля!

Некоторые из окружавших карету людей услышали его слова и стали проявлять недовольство.

— Уезжайте, сударь, уезжайте! — закричал король.

Выглянув из кареты, он прибавил:

— Друзья мои! Пропустите, пожалуйста, господина де Дампьера.

Те, кто стоял ближе всех к карете и слышал просьбу короля, посторонились. К несчастью, немного отъехав от кареты, всадник и его лошадь оказались сжатыми со всех сторон: всадник понукал коня, но люди стояли такой плотной толпой, что сами не могли ничего поделать. Несколько стиснутых женщин закричали от боли, чей-то ребенок от испуга заплакал, мужчины стали размахивать кулаками, один упрямый старик пригрозил плетью; затем угрозы сменились ревом — вестником львиной ярости народа. Господин де Дампьер был уже на самой окраине этого людского моря, он изо всех сил пришпорил коня, тот отважно перепрыгнул через придорожную канаву и поскакал галопом по полю. И тогда старый дворянин обернулся и, снова сняв шляпу, прокричал: «Да здравствует король!» Это было его последней данью своему государю, но величайшим оскорблением народу.

Грянул выстрел.

Старик вынул из седельной кобуры пистолет и выстрелил в ответ.

Тогда все, кто имел заряженные ружья, разрядили их в безумца.

Прошитый пулями конь рухнул наземь.

Был ли всадник ранен или сражен насмерть? Этого никто никогда не узнает. Толпа хлынула подобно лавине к тому месту, где упали конь и всадник, шагах в пятидесяти от кареты короля; потом произошла сумятица, какая всегда бывает вокруг мертвого тела, послышались крики, и вдруг на острие одной из пик взвилась над толпой седовласая голова.

Это была голова несчастного шевалье де Дампьера.

Королева вскрикнула и отпрянула в глубь кареты.

— Чудовища! Каннибалы! Убийцы! — закричал Шарни.

— Молчите, молчите, господин граф, — остановил его Бийо. — Не то я за вас не отвечаю.

— Пусть так! — отозвался Шарни. — Я устал от жизни! Разве они могут сделать мне больше зла, чем сделали моему бедному брату?

— Ваш брат был виновен, а вы — нет, — возразил Бийо.

Шарни хотел было спрыгнуть с козел, но телохранители его удержали: на него были направлены два десятка штыков.

— Друзья! — громко и убежденно сказал Бийо. — Что бы ни сделал или ни сказал этот человек, — он указал на Шарни, — пусть ни один волос не упадет с его головы… Я отвечаю за него перед его женой.

— Перед его женой? — пробормотала королева, вздрогнув, словно один из угрожавших графу штыков поразил ее в самое сердце. — Перед его женой? Но почему?..

Почему? Бийо и сам бы не мог ответить. Он упомянул о жене Шарни, зная, какое влияние может оказать это слово на толпу, состоящую по преимуществу из отцов и мужей!

В Шалон прибыли поздно. Карета въехала во двор интенданства; курьеры были высланы заранее, чтобы приготовить помещение.

Двор был полон национальных гвардейцев и любопытных.

Пришлось потеснить зевак, чтобы король мог выйти из кареты.

Он показался первым, за ним с дофином на руках следовала королева, за нею шли мадам Елизавета с юной принцессой и, наконец, г-жа де Турзель.

В ту минуту как Людовик XVI ставил ногу на первую ступеньку лестницы, грянул выстрел и пуля просвистела над его ухом.

Была то попытка цареубийства или простая случайность?

— Ну вот, какой-то увалень случайно выстрелил! — обернувшись, невозмутимо заметил король.

Потом он прибавил в полный голос:

— Надобно быть осмотрительней, господа! Не то может произойти несчастье!

Шарни и оба телохранителя без помех прошли за королевской семьей и поднялись вслед за ней по лестнице.

Если не считать злополучного выстрела, королеве почудилось, будто она окунулась в более приятную атмосферу. У дверей, где остановился шумный кортеж, крики скоро стихли; в то время как члены королевской семьи выходили из кареты, в толпе сочувственно зашептались; поднявшись во второй этаж, путешественники увидели роскошный стол, сервированный с такой изысканностью, что пленники в изумлении переглянулись.

Лакеи застыли в почтительном ожидании; однако Шарни попросил для себя и двух телохранителей милости прислуживать за столом. В наши дни такое самоуничижение могло бы показаться странным, однако граф хотел под этим предлогом оставаться рядом с королем на случай любой неожиданности.

Королева все поняла; однако она даже не повернула к нему головы, не поблагодарила его ни жестом, ни взглядом, ни словом. Слова Бийо «Я отвечаю за него перед его женой!» звучали в глубине души Марии Антуанетты подобно раскатам грома.

Шарни, которого она надеялась увезти из Франции и мечтала оставить при себе за границей, возвращался вместе с ней в Париж! Шарни должен был снова увидеться с Андре!

Он же понятия не имел, что творится в душе у королевы. Он и не предполагал, что она слышала слова фермера; кроме того, у Оливье начали возникать кое-какие надежды.

Как мы уже сказали, Шарни был послан вперед разведать дорогу, и он добросовестно исполнил свой долг. Он знал настроение в каждой деревушке. В Шалоне, древнем городе, не имевшем своей торговли и населенном буржуа, рантье, дворянами, царил роялистский дух.

Вот почему едва августейшие путешественники сели за стол, как их хозяин, интендант департамента, вышел вперед и, поклонившись королеве, не ожидавшей уже более ничего хорошего и потому взглянувшей на него с беспокойством, проговорил:

— Ваше величество! Девицы города Шалона просят о милости принять их, чтобы вручить вам цветы.

Королева бросила изумленный взгляд на мадам Елизавету, потом на короля.

— Чтобы вручить цветы?! — переспросила она.

— Ваше величество! Если время выбрано неудачно или просьба слишком дерзка, — продолжал интендант, — я прикажу девицам не входить.