Долг чести повелел ему вернуться в Париж и там умереть. Я не возразила ни единым словом, не пролила ни слезинки; я последовала за ним.

Едва мы приехали, как он меня оставил.

Сегодня ночью я нашла его мертвым!.. Он там, в той комнате…

Как вы полагаете, не будет ли с моей стороны слишком честолюбивым желание после такой жизни лечь в одну с ним могилу? Как вы полагаете: можете ли вы отказать мне в просьбе, с которой я хочу к вам обратиться?

Господин Жильбер, вы опытный врач, вы ученый химик; господин Жильбер, вы были передо мной очень виноваты, вам еще долго пришлось бы искупать свой грех… Дайте же мне надежный и быстродействующий яд, и я не только прощу вас, но умру с сердцем, полным признательности!

— Сударыня, — отвечал Жильбер, — ваша жизнь, как вы справедливо заметили, была тяжким испытанием, и к вашей славе, вы прожили ее как мученица, достойно и свято!

Андре едва заметно кивнула, словно хотела сказать: "Я жду".

— Теперь вы говорите своему палачу: "Ты повинен в том, что я страдала в жизни, дай же мне легкую смерть". Вы имеете на это право, вы вправе также прибавить: "Ты сделаешь то, что я приказываю, потому что не можешь мне отказать…"

— Так что же, сударь?..

— Вы настаиваете на том, чтобы я дал вам яд?

— Умоляю вас об этом, друг мой.

— Значит, жизнь стала для вас так тяжела, что вы не в силах ее сносить?

— Смерть — величайшая милость, какую способны оказать мне люди, и величайшее благодеяние, какое мог бы ниспослать мне Господь!

— Через десять минут, сударыня, у вас будет то, о чем вы просите, — пообещал Жильбер.

Он поклонился и шагнул к двери.

Андре протянула ему руку.

— Ах! — воскликнула она. — В одно мгновение вы делаете мне больше добра, чем причинили мне зла за всю вашу жизнь!.. Благослови вас Бог, Жильбер!

Жильбер вышел.

За воротами он увидел фиакр, в котором его ждали Себастьен и Питу.

— Себастьен! — обратился он к сыну, снимая с шеи небольшой флакончик на золотой цепочке, содержавший жидкость опалового цвета. — Передай от меня этот флакон графине де Шарни.

— Как долго я могу побыть у нее, отец?

— Сколько захочешь.

— Где я смогу вас найти?

— Я жду тебя здесь.

Юноша взял флакон и пошел в дом.

Спустя четверть часа он вышел.

Жильбер бросил на него торопливый взгляд: флакон остался нетронутым.

— Что она сказала? — спросил Жильбер.

— Она сказала: "О, только не из твоих рук, мальчик мой!"

— Что она сделала?

— Разрыдалась.

— В таком случае, она спасена! — воскликнул Жильбер. — Поди ко мне, сын!

Он обнял Себастьена, пожалуй, с большей нежностью, чем обыкновенно.

Однако Жильбер упустил из виду Марата.

Спустя неделю он узнал, что графиня де Шарни арестована и препровождена в тюрьму Аббатства.

Но прежде чем последовать за Андре в тюрьму, куда ее. должны были поместить как подозрительную, давайте отправимся вслед за королевой, которую только что препроводили в тюрьму как преступницу.

Мы уже упомянули об антагонизме Собрания и Коммуны.

Собрание, как это случается со всеми учрежденными органами, не успевало идти в ногу с народом; оно толкнуло народ на путь 10 августа, а само осталось позади.

Секции по собственному разумению, как могли, создали знаменитый Совет Коммуны; вот этот Совет Коммуны в действительности и стал во главе народа 10 августа, осуществив то, что проповедовало Собрание.

А доказательством тому служит то, что от Коммуны король и пытался спрятаться в Собрании.

Собрание предоставило убежище королю, хотя Коммуна была бы не прочь захватить его в Тюильри, задушить меж двух матрацев, задавить меж двух дверей вместе с королевой и дофином, с волчицей и волчонком, как тогда говорили в народе.

Собрание сорвало этот замысел, успех которого — каким бы чудовищным он ни казался — явился бы, возможно, большим счастьем для королевской семьи.

Итак, Собрание, защищавшее короля, королеву, дофина, даже двор, было, по существу, роялистским; Собрание, постановившее, что король будет жить в Люксембурге, то есть во дворце, было роялистским.

Правда, внутри роялизма, как и всюду, существуют свои ступени; то, что в глазах Коммуны и даже в глазах Собрания выглядело роялизмом, кому-нибудь другому казалось вполне революционным.

Разве Лафайет, изгнанный из Франции как роялист, не был по приказу австрийского императора арестован как революционер?

Итак, Коммуна стала обвинять Собрание в роялизме; кроме того, время от времени Робеспьер высовывал из норы, в которой он прятался, свою приплюснутую, вытянутую ядовитую головку и с шипением выплевывал очередную клевету.

В это время Робеспьер как раз говорил, что мощная партия жирондистов предоставляет трон герцогу Брауншвейгскому. Вы только вдумайтесь: это сказано о Жиронде — иными словами, той самой партии, которая первой бросила клич "К оружию!"; которая первой вызвалась защитить Францию!

Итак, чтобы прийти к диктатуре, революционная Коммуна должна была противиться всему, что делало роялистское Собрание.

Собрание выделило королю в качестве резиденции Люксембургский дворец.

Коммуна объявила, что не сможет поручиться за безопасность короля, если он будет жить в Люксембургском дворце: из подвалов Люксембургского дворца, как утверждала Коммуна, подземные ходы вели в катакомбы.

Собрание не хотело ссориться с Коммуной из-за такой безделицы: оно предоставило ей самой выбрать для короля резиденцию.

Выбор Коммуны пал на Тампль. Судите сами, как удачен был этот выбор!

Ведь Тампль — это не Люксембург, дворец, чьи подземелья связаны с катакомбами, а стены смотрят на равнину, удаленную от Тюильри и ратуши; нет, это тюрьма, находившаяся под неусыпным оком и в полной досягаемости для Коммуны: стоило ей протянуть руку, и ворота Тампля распахивались или запирались; это был старый, отдельно стоящий донжон, который окружили новым крепостным рвом; башня была приземистая, прочная, темная, мрачная; Филипп Красивый, олицетворявший королевскую власть, сломил в этой башне средневековье, восстав против него; выходит, теперь королевская власть сюда вернется, сломленная новым веком?

Как случилось, что эта старинная башня сохранилась в густонаселенном квартале, темная и тоскливая, словно сова под ярким солнцем?

Вот здесь-то и будет жить королевская семья — так решила Коммуна.

Был ли в этом особый расчет Коммуны, когда она выбрала в качестве резиденции для короля этот приют, где в былые времена должникам надевали на голову зеленый колпак, и они должны были отсидеть голым задом на холодных камнях, как предписывалось средневековым законом, после чего им прощался долг? Нет, выбор был сделан по воле случая, рока (мы сказали бы, Провидения, не будь это слово чересчур жестоким).

Тринадцатого вечером король, королева, мадам Елизавета, принцесса де Ламбаль, г-жа де Турзель, камердинер короля г-н Шамийи и камердинер дофина г-н Гю были переведены в Тампль.

Коммуна так торопилась препроводить короля в его новую резиденцию, что башню даже не успели подготовить.

Вот почему королевскую семью сначала провели в ту часть башни, в которой жил когда-то г-н граф д’Артуа, бывая в Париже, и которую называли дворцом.

Весь Париж обуяла радость: правда, три с половиной тысячи граждан погибли, зато король, друг чужеземцев, злейший враг революции, союзник знати и священников, находился под стражей!

На всех домах, возвышавшихся над Тамплем, горели огни.

Лампионы висели даже на зубчатых стенах башни.

Когда Людовик XVI вышел из кареты, в десяти шагах от дверцы он увидел Сантера верхом на коне.

Два муниципальных чиновника уже ожидали короля; при виде его они даже не подумали обнажить головы.

— Входите, сударь! — сказали они ему.