Аббат Фортье напустил на себя суровый, аскетический вид человека, который в любую минуту ждет мученического конца.

— Что там такое? — спросил он, услышав, как в коридоре сплетничают женщины. — Пришли, чтобы я публично заявил о моей приверженности имени Божьему?

— Пока еще нет, дорогой дядюшка, — отвечала мадемуазель Аделаида, — это всего лишь тетушка Анжелика (все в городке по примеру Питу называли так старую деву), она пришла рассказать мне про очередной скандал.

— Мы переживаем такие времена, когда скандал стал всеобщим достоянием, — заметил аббат Фортье. — О каком еще скандале вы пришли нам поведать, тетушка Анжелика?

Мадемуазель Аделаида ввела в комнату старуху, промышлявшую сдачей стульев внаем во время службы, и та замерла перед аббатом.

— Ваша покорная слуга, господин аббат! — сказала она.

— Вам бы следовало сказать "служанка", тетушка Анжелика, — поправил тот, верный своим педагогическим привычкам.

— Я слышала, как все говорят "слуга", — возразила та, — вот и повторяю, что слышала; простите, господин аббат, если я вас обидела.

— Вы обидели не меня, а синтаксис.

— Я у него попрошу прощения, как только встречу, — пообещала тетушка Анжелика.

— Хорошо, хорошо, тетушка Анжелика! Хотите стаканчик вина?

— Спасибо, господин аббат! — ответила старуха. — Я не пью вина.

— И напрасно: каноны Церкви вина не запрещают.

— Я не пью его не потому, что это запрещено или не запрещено, а потому, что оно стоит девять су за бутылку.

— А вы все так же скупы, тетушка Анжелика? — откинувшись в кресле, удивленно спросил аббат.

— Бог с вами, господин аббат! Я скупая?! Что же поделаешь, коли я бедная?

— Ну уж и бедная! А сдача стульев внаем, за которую я с вас беру сущую безделицу, тетушка Анжелика? Да ведь я мог бы с любого другого потребовать за это сотню экю!

— Что вы, господин аббат! А на что бы жил этот любой другой?! Ничего себе — безделица! Да после этого только и остается пить воду.

— Вот потому я вам и предлагаю стаканчик вина, тетушка Анжелика.

— Не отказывайтесь, — шепнула мадемуазель Аделаида. — Дядюшка рассердится, если вы откажетесь.

— Думаете, это может рассердить вашего дядюшку? — спросила старуха, сгорая от желания выпить предложенного вина.

— Еще бы!

— Ну, господин аббат, налейте мне на самое донышко, пожалуйста, только чтоб доставить вам удовольствие.

— Вот и хорошо! — сказал аббат Фортье, наливая полный стакан прекрасного, отливавшего рубином бургундского. — Вот, выпейте, тетушка Анжелика, и когда станете считать свои экю, вам будет казаться, что монет вдвое больше.

Тетушка Анжелика поднесла было стакан к губам.

— Мои экю? — поперхнулась она. — Ах, господин аббат, не говорите таких слов, ведь вы служитель Господа, и вам могут поверить.

— Пейте, тетушка Анжелика, пейте!

Тетушка Анжелика пригубила вино словно лишь для того, чтобы доставить удовольствие аббату Фортье, и, прикрыв глаза, блаженно выпила примерно треть стакана.

— Ой, какое крепкое! — заметила она. — Уж и не знаю, как можно пить вино неразбавленным!

— А я, — возразил аббат, — не понимаю, как можно разбавлять вино водой; впрочем, не в этом дело… могу поклясться, тетушка Анжелика, что у вас припрятана где-нибудь увесистая кубышка.

— Ах, господин аббат, господин аббат! Не говорите так! Мне нечем даже платить налоги, ведь они составляют целых три ливра десять су в год.

И тетушка Анжелика отпила еще треть.

— Да, я знаю, что вы так говорите; однако могу поручиться, что, если ваш племянник Анж Питу пошарит хорошенько в тот день, когда вы отдадите Богу душу, он найдет в каком-нибудь старом чулке кругленькую сумму, на которую сможет купить всю улицу Плё.

— Господин аббат! Господин аббат! — взмолилась тетушка Анжелика. — Если вы будете говорить такие вещи, меня убьют разбойники, которые поджигают фермы и отнимают урожай, ведь они поверят словам такого святого человека, как вы, они подумают, что я богата… Ах, Боже мой, Боже мой! Какое несчастье!

И она допила вино, причем глаза ее подернулись от удовольствия слезой.

— Вот видите, к винишку-то этому вы приохотитесь, тетушка Анжелика, — по-прежнему насмешливо заметил аббат.

— Нет, вы как хотите, но уж очень оно крепкое, — проворчала старуха.

Ужин аббата подходил к концу.

— Итак, что за новый скандал сотрясает Израиль?

— Господин аббат! Только что в дилижансе приехала Бийота с ребенком!

— А-а! — протянул аббат. — А я-то думал, что она подбросила его в приют для подкидышей…

— И хорошо бы сделала, — прошипела тетушка Анжелика, — уж, во всяком случае, бедному ребенку не пришлось бы краснеть за свою мать!

— По правде говоря, тетушка Анжелика, вы судите об этом заведении с новой точки зрения. А зачем она сюда явилась?

— Похоже, хочет повидаться с матерью: она спрашивала у детей, жива ли еще ее мать.

— А знаете ли вы, тетушка Анжелика, — злобно улыбнулся аббат, — что мамаша Бийо забыла исповедаться?

— В том не ее вина, господин аббат, — возразила тетушка Анжелика, — бедняжка уже дня три-четыре как лишилась рассудка; а вот в те времена, когда дочь не доставляла ей столько огорчений, это была женщина благочестивая, богобоязненная; приходя в церковь, она всегда брала два стула: на один садилась, на другой ставила ноги.

— А ее муж?! — воскликнул аббат, и глаза его сверкнули злобой. — Гражданин Бийо, взявший Бастилию, сколько стульев брал он?

— Подумать только!.. Не знаю… — растерянно пробормотала тетушка Анжелика. — Кажется, он вовсе не бывал в церкви; зато уж мамаша Бийо…

— Хорошо, хорошо, — перебил ее аббат, — мы сведем счеты в день ее похорон.

Осенив себя крестным знамением, он прибавил:

— Прочтем послеобеденную молитву, сестры.

Обе старые девы перекрестились и стали горячо молиться.

Тем временем Катрин продолжала свой путь. Дойдя до конца улицы, она свернула влево, прошла по улице Лорме, а потом зашагала по тропинке, протоптанной через поле; тропинка вывела ее к Пислё.

Все на этой дороге было для Катрин печальным воспоминанием.

Прежде всего — мостик, где она, попрощавшись с Изидором и лишившись чувств, упала и лежала до тех пор, пока ее, холодную, застывшую, не обнаружил Питу.

Потом, ближе к ферме, дуплистая ива, где она находила письма Изидора.

Подойдя еще ближе, она взглянула на окошко, через которое к ней в комнату влез Изидор в ту самую ночь, когда Бийо целился в него, но, к счастью, промахнулся.

Наконец, когда Катрин подошла к воротам фермы, она вспомнила, как часто ходила этой хорошо знакомой дорогой в Бурсонн, как Изидор приходил к ней…

Сколько раз ночью она сидела у окошка, устремив взгляд на дорогу и с замиравшим сердцем поджидая возлюбленного, появлявшегося всегда точно в назначенный час; едва она замечала его в темноте, как стеснение в груди исчезало и руки ее сами тянулись к нему навстречу!

Теперь он был мертв, а ее руки крепко прижимали к груди его ребенка.

И какое дело было ей до того, что люди говорили о ее бесчестье, ее позоре? Разве такой красивый малыш мог быть для матери бесчестьем или позором?

Она торопливо и безбоязненно вошла на ферму.

Огромный пес залаял при ее появлении, но вдруг, узнав свою молодую хозяйку, подбежал к ней, насколько позволяла цепь, и, радостно завизжав, встал на задние лапы.

Услышав лай собаки, на порог вышел какой-то человек посмотреть, в чем дело.

— Мадемуазель Катрин! — вскричал он.

— Папаша Клуис! — воскликнула Катрин.

— Добро пожаловать, мадемуазель, — приветствовал ее старый сторож. — Вас здесь так недоставало…

— Что с матушкой? — спросила Катрин.

— Увы, ни хуже ни лучше или, вернее сказать, скорее хуже, чем лучше: она прямо тает на глазах, бедняжка!

— Где она?

— В своей комнате.

— Одна?

— Нет, нет, нет! Я бы этого не допустил. Ах, черт возьми! Вы уж меня извините, мадемуазель Катрин, но в отсутствие всех вас я тут немножко похозяйничал! За то время, пока вы жили в моей убогой лачуге, я привык к вам как к родной: я так любил вас и бедного господина Изидора!