— Безумцы!

— Не угодно ли вам, сударь, что-либо передать их величествам? — спросила г-жа Кампан.

Жильбер протянул камеристке только что полученное письмо без подписи.

— Вот мой ответ! — промолвил он и вышел.

Прежде чем последовать за Жильбером в госпиталь Гро-Кайу, куда призывают его заботы о незнакомом больном, порученном ему Калиостро, бросим последний взгляд на Учредительное собрание — оно вот-вот завершит свое существование после принятия конституции, от которой зависит сохранение королем своих полномочий, — и посмотрим, какую выгоду извлечет двор из этой роковой победы 17 июля (за которую два года спустя заплатит жизнью Байи). Мы вернемся к героям этой истории, кого мы на время упустили из виду, когда их подхватил вихрь политических событий: мы должны были показать читателям силу тех уличных волнений, в которых отдельные личности уступают место толпе.

Мы видели, какой опасности подвергался Робеспьер; лишь благодаря вмешательству столяра Дюпле ему удалось избежать гибельного триумфа — им могла обернуться его популярность.

Пока он ужинает в семейном кругу в небольшой выходящей во двор столовой в обществе главы семейства, его супруги и двух дочерей, друзья Робеспьера, узнав об угрожающей ему опасности, беспокоятся за его судьбу.

В особенности это относится к г-же Ролан. По-настоящему преданная друзьям, она забывает о том, что ее видели и узнали, когда она стояла на алтаре отечества, и потому подвержена не меньшему риску, чем остальные. Для начала она укрывала у себя Робера и мадемуазель Керальо; потом, узнав, что Национальное собрание должно той же ночью составить обвинительный акт против Робеспьера, она отправляется в Маре, чтобы предупредить его. Не застав Робеспьера дома, она идет на набережную Театинцев к Бюзо.

Это один из поклонников г-жи Ролан; она знает о своем влиянии на этого человека и решает к нему обратиться.

Он сейчас же пишет записку Грегуару. Если в Клубе фейянов на Робеспьера станут нападать, его будет защищать Грегуар; если на Робеспьера станут нападать в Собрании, там его защитит сам Бюзо.

Поступок тем более благородный с его стороны, что он недолюбливает Робеспьера.

Грегуар пошел в Клуб фейянов, а Бюзо — в Национальное собрание: никто не намеревался обвинять ни Робеспьера, ни кого бы то ни было еще.

Депутаты Собрания и фейяны были напуганы собственной победой и удручены кровавым шагом, сделанным навстречу роялистам. Вместо обвинений против отдельных личностей было выдвинуто обвинение против Клубов; один из членов Национального собрания потребовал немедленно их закрыть. Можно было предположить, что это предложение будет встречено единодушным одобрением, но нет: Дюпор и Лафайет выступили против, ведь это означало бы закрытие Клуба фейянов. Ни Лафайет, ни Дюпор еще не потеряли веры в то, что Клуб дает им в руки сильное оружие. Они полагали, что фейяны заменят якобинцев и с помощью огромной организации будут владеть умами всей Франции.

На следующий день Национальное собрание получило сразу два донесения: от мэра Парижа и от командующего национальной гвардией. Все хотели быть введенными в заблуждение: разыграть комедию оказалось делом нехитрым.

Командующий и мэр доложили о неслыханных беспорядках, которые им необходимо было подавить, — об утренней расправе и о вечерней стрельбе, хотя эти два события не имели ничего общего; о грозившей королю, Национальному собранию и всему обществу опасности, хотя они лучше других знали, что никакой опасности не существовало.

Национальное собрание поблагодарило за энергичные действия, хотя те и не думали их предпринимать, поздравило их с победой, хотя каждый из них в глубине души оплакивал ее, и возблагодарило Небеса за то, что было позволено одним ударом покончить и с восстанием и с восставшими.

Послушать поздравляемых и поздравлявших — можно было подумать, что революция завершена.

А революция только начиналась!

Старые якобинцы, судившие о завтрашнем дне по вчерашнему, решили, что на них нападают, их преследуют, травят, и готовы были с помощью мнимой покорности добиться, чтобы им простили их действительную значимость. Робеспьер, трепетавший от ужаса с той самой минуты, как его предложили в короли на место Людовика XVI, составил обращение от имени присутствующих и отсутствующих.

В этом обращении он благодарил Национальное собрание за его благородные усилия, за его мудрость, за его твердость, за его бдительность, за его беспристрастную и неподкупную справедливость.

Как же было фейянам не воспрянуть духом и не уверовать в собственное всемогущество при виде такого унижения их врагов?

На какое-то время они возомнили себя хозяевами не только Парижа, но и Франции.

Увы, фейяны неверно оценили положение: отделившись от якобинцев, они создали второе Собрание, точную копию первого. Сходство между ними было тем разительнее, что для вступления в Клуб фейянов, как и в Палату депутатов, необходимо было быть налогоплательщиком, а также активным гражданином, выборщиком выборщиков.

Таким образом, у народа вместо одной буржуазной палаты было теперь две.

Однако народ хотел совсем не этого.

Ему хотелось иметь народную палату, которая была бы не союзницей, а противницей Национального собрания; которая не помогала бы Собранию реставрировать монархию, а вынудила бы его уничтожить королевскую власть.

Итак, фейяны никоим образом не отвечали общественному мнению, и общество оставило их после недолгого совместного странствия.

Популярность фейянов угасла, не успев расцвести.

В июле в провинции насчитывалось четыреста обществ; триста из них были связаны и с фейянами и с якобинцами; сто других поддерживали связь только с якобинцами.

С июля по сентябрь появилось еще шестьсот обществ, и ни одно из них не вступало в отношения с фейянами.

И по мере того как фейяны теряли влияние, якобинцы под руководством Робеспьера восстанавливали свою силу. Робеспьер становился самым популярным человеком во Франции.

Предсказание Калиостро Жильберу по поводу аррасского адвокатишки исполнялось.

Может быть, мы увидим, как исполнится его предсказание по поводу безвестного корсиканца из Аяччо.

А пока наступал последний час существования Национального собрания; этот час приближался медленно, но верно, так же медленно, как тянется время для стариков, жизнь которых мало-помалу затухает.

После того как Национальное собрание вотировало три тысячи законов, оно наконец завершило проверку конституции.

Эта конституция оказалась железной клеткой, куда, не желая того и почти не ведая, что творит, Национальное собрание заключило короля.

Оно позолотило прутья клетки, но ведь позолота не могла скрасить неволи.

В самом деле, король лишился власти; он превратился в колесо, подчинявшееся чужой воле, вместо того чтобы самому сообщать движение. Вся сила Людовика XVI заключалась теперь в его праве вето, на три года приостанавливавшего исполнение принятых декретов, если эти декреты не удовлетворяли его; тогда колесо переставало вращаться и из-за этого останавливалась вся машина.

За исключением этой силы инерции, королевская власть Генриха IV и Людовика XIV, при этих великих государях сообщавшая движение всему, была теперь не более чем величественной бесполезностью.

Тем временем приближался день, когда королю нужно будет присягнуть конституции.

Англия и эмигранты писали королю:

"Умрите, если это необходимо, но не унижайте себя присягой!"

Леопольд и Барнав говорили:

— Непременно присягайте: там видно будет.

Наконец король решил этот вопрос следующим образом:

— Я заявляю, что не считаю конституцию достаточно действенной и способной объединить страну; однако, раз мнения на сей счет расходятся, я согласен, что опыт будет единственным верным судьей.

Осталось решить, где королю будет представлена конституция для присяги: в Тюильри или в Собрании?