И он тоже умолк.
О чем он думал? О своем прекрасном флоте, одержавшем победы в Индии? О своем порте Шербуре, отвоеванном выходе в океан? О своем восхитительном адмиральском, красном с золотом мундире, столь непохожем на его теперешний наряд; о своих пушках, радостно паливших в его честь в дни процветания!
Как был далек от этого несчастный король Людовик XVI, трясясь в дрянном, медленно тащившемся фиакре, рассекавшем волны народа, столпившегося, чтобы поглазеть на него, Людовика; толпа была похожа на волнующееся смрадное море, поднявшееся из парижских сточных канав; король щурился от яркого солнца; щеки его, покрытые редкой бесцветной щетиной, свисали над морщинистой шеей; поверх серого камзола на нем был ореховый редингот; обладая механической памятью, свойственной детям и всем Бурбонам, он зачем-то все время сообщал: "A-а, вот такая-то улица! А эта — такая-то! А вот эта — такая-то!"
Когда карета выехала на Орлеанскую улицу, он воскликнул:
— A-а! А это Орлеанская улица.
— Теперь это улица Равенства, — заметил кто-то.
— Нуда, нуда, — согласился он, — это, верно, из-за его высочества…
Он не договорил, погрузился в молчание и до самого Тампля не проронил больше ни слова.
XXI
ЖИТИЕ КОРОЛЯ-МУЧЕНИКА (Окончание)
Первой заботой короля по прибытии в Тампль была его семья. Он попросил, чтобы его отвели к ней; ему ответили, что на этот счет никаких приказаний не было.
Людовик понял, что, как всякий узник, которому грозит смертный приговор, он обречен на одиночное заключение.
— Сообщите, по крайней мере, моей семье о том, что я вернулся, — попросил он.
Затем, не обращая внимания на четырех муниципальных гвардейцев, он, как обычно, погрузился в чтение.
У короля еще оставалась надежда, что, когда наступит время ужина, его близкие поднимутся к нему.
Его ожидания были тщетны: никто так и не появился.
— Полагаю, что хотя бы моему сыну будет позволено провести ночь в моей комнате, — сказал он, — ведь все его вещи здесь?
Увы! В глубине души узник опасался, что и это его предположение не подтвердится.
Эту просьбу короля также оставили без ответа.
— Ну, в таком случае, ляжем спать! — решил король.
Клери, как обычно, стал его раздевать.
— О, Клери! — шепнул ему король. — Я не мог даже предположить, что они будут задавать мне такие вопросы!
И действительно, почти все заданные королю вопросы были основаны на бумагах из железного шкафа; король, ничего не зная о предательстве Гамена, не подозревал, что шкаф обнаружен.
Едва он лег, как сейчас же заснул с безмятежностью, которая была столь ему свойственна и которую при других обстоятельствах можно было бы принять за бесчувственность.
Не так восприняли это другие узники: одиночное заключение короля имело для них ужасающее значение — это был удел всех обреченных.
Так как кровать и одежда дофина остались в комнате короля, королева уложила сына в своей постели и всю ночь простояла у его изголовья, не сводя глаз со спящего мальчика.
Она погрузилась в угрюмое молчание, замерев и будто олицетворяя собою статую матери у могилы сына; мадам Елизавета и юная принцесса решили провести ночь, сидя на стульях рядом с королевой; однако муниципальные гвардейцы вмешались и заставили обеих принцесс лечь в постель.
На следующий день королева впервые обратилась к своим стражам с просьбой.
Она просила, во-первых, чтобы они разрешили ей увидеться с королем и, во-вторых, чтобы ей принесли газеты; она хотела знать о том, что происходит на процессе.
Обе ее просьбы были переданы в Совет.
Во второй просьбе ей было отказано наотрез; первая была исполнена наполовину.
Королеве не разрешалось видеться с мужем, как и мадам Елизавете — с братом; но дети могли видеть отца при том, однако, условии, что они не увидятся больше ни с матерью, ни с теткой.
Этот ультиматум был передан королю.
Он на минуту задумался, потом со свойственным ему смирением произнес:
— Ну что ж, сколь ни велико для меня счастье видеть моих детей, я откажусь от него… Впрочем, важное дело, занимающее меня теперь, все равно не позволило бы мне отдавать им столько времени, сколько мне хотелось… Дети останутся с матерью.
Получив такой ответ, муниципальные гвардейцы перенесли кровать дофина в комнату матери, не расстававшейся со своими детьми вплоть до того дня, когда ее осудил Революционный трибунал, так же как короля осудил Конвент.
Необходимо было подумать о том, как поддерживать с королем связь вопреки его одиночному заключению.
И снова за это взялся Клери, рассчитывая на помощь Тюржи, лакея королевы и принцесс.
Тюржи и Клери, исполняя свои многочисленные обязанности, встречались то тут, то там; однако муниципальные гвардейцы строго следили за тем, чтобы они не разговаривали. "Король чувствует себя хорошо", "Королева, принцессы и дофин чувствуют себя хорошо" — это были фразы, которыми они только и успевали переброситься.
Но вот однажды Тюржи изловчился и передал Клери записочку.
— Мне сунула это в руку мадам Елизавета вместе с салфеткой, — шепнул он своему коллеге.
Клери бегом бросился с запиской к королю.
Буквы в ней были наколоты булавкой: узницы уже давно были лишены и чернил, и перьев, и бумаги. В записке были две строчки:
"Мы чувствуем себя хорошо, брат.
Напишите нам".
Король написал ответ (с того времени как начался процесс, ему возвратили перья, чернила и бумагу).
Он передал Клери незапечатанное письмо со словами:
— Прочтите, дорогой Клери: вы увидите, что в записке нет ничего, что могло бы вас скомпрометировать.
Клери почтительно отказался и, покраснев, отвел руку короля с запиской.
Десять минут спустя у Тюржи уже был ответ.
В тот же день Тюржи, проходя мимо приотворенной двери Клери, бросил к его кровати клубок ниток; в нем была спрятана вторая записка мадам Елизаветы.
Таким образом был найден способ связи.
Клери замотал в тот же клубок записку короля и спрятал его в посудный шкаф; Тюржи нашел клубок и положил ответ в то же место.
Так продолжалось несколько дней; однако всякий раз, как камердинер представлял королю новое доказательство своей преданности и ловкости, король качал головой:
— Будьте осторожны, друг мой, вы подвергаете себя опасности!
Способ этот в самом деле был весьма ненадежен, и вот что придумал Клери.
Комиссары передавали королю свечи в перевязанных бечевкой пакетах; Клери тщательно собирал бечевки, а когда их у него накопилось достаточно, он доложил королю, что придумал более надежный способ связи: необходимо было спустить бечевку мадам Елизавете; мадам Елизавета, окно которой было расположено как раз под окном небольшого коридора, смежного с комнатой Клери, могла бы с наступлением темноты переправлять свои письма, привязав их за веревочку, и тем же способом получать ответы короля. Все окна были защищены навесами, и потому письма не могли упасть в сад.
Кроме того, на той же бечевке можно было спустить перья, бумагу и чернила, что освободило бы узниц от необходимости вести переписку при помощи булавок.
Так у пленников появилась возможность ежедневно обмениваться новостями: королева и принцессы получали сообщения от короля, а король — от них и от сына.
Вообще же Людовик XVI заметно пал духом с тех пор, как предстал перед Конвентом.
По общему мнению, существовало две возможности: либо, следуя примеру Карла I, историю которого Людовик XVI так хорошо знал, король откажется отвечать на вопросы Конвента, либо если он и станет отвечать, то свысока, гордо, от имени монархии, не как обвиняемый на суде, а как дворянин, отвечающий на вызов и поднимающий перчатку противника.
К несчастью для себя, Людовик XVI по природе своей не был королем в полном смысле этого слова, и он не смог остановить выбор ни на одной из этих возможностей.