Байи приказывает открыть огонь, но в воздух, чтобы только напугать собравшихся.

Однако залпу вторит стрельба с другой стороны.

Это стреляет наемная гвардия.

В кого? Во что?

В беззащитную толпу, окружившую алтарь отечества!

Раздаются душераздирающие крики, и взглядам присутствующих открывается зрелище, до сих пор еще не виданное, но столько раз виденное с тех пор!

Толпа бежит, оставляя за собой неподвижные тела, а также раненых, ползущих в потоках крови.

Из облака дыма и пыли вырывается кавалерия и неистово преследует бегущих.

Марсово поле представляло собою печальное зрелище. Более всех пострадали женщины и дети.

И произошло то, что всегда случается при подобных обстоятельствах: солдат обуяла жажда крови, они мало-помалу стали испытывать наслаждение от бойни.

Артиллерия развернула батарею и приготовилась открыть огонь.

Лафайет успел броситься наперерез и заслонил собою и конем жерла пушек.

Покрутившись на месте, обезумевшая толпа инстинктивно хлынула в ту сторону, где стояли солдаты национальной гвардии Маре и Сент-Антуанского предместья.

Гвардейцы пропустили сквозь свои ряды бегущих; дым мешал солдатам увидеть кавалерию и пушки, и они полагали, что люди бегут, подгоняемые только страхом.

Когда дым рассеялся, солдаты с ужасом увидели залитую кровью и усеянную мертвыми телами землю.

В эту минуту прискакавший галопом адъютант приказал национальной гвардии Сент-Антуанского предместья и Маре выступить вперед и очистить площадь, чтобы соединиться с двумя другими отрядами.

В ответ гвардейцы взяли на мушку адъютанта и преследовавших толпу всадников.

Адъютант и кавалеристы отступили перед штыками патриотов.

Все, кто побежал с Марсова поля в эту сторону, нашли в лице гвардейцев надежную защиту.

Марсово поле опустело в одно мгновение; остались лежать только мужчины, женщины и дети, убитые и раненные страшным залпом наемной гвардии, а также порубленные драгунами или раздавленные их лошадьми.

Но, несмотря на резню, на стоны раненых, на стрельбу, на жерла пушек, не обращая внимания на то, как падают тела убитых, патриоты собирали листки с подписями под петицией; бежавшие с площади нашли спасение в рядах национальной гвардии Маре и Сент-Антуанского предместья, так же как петиция нашла убежище, по всей вероятности, в доме Сантера.

Кто отдал приказ открыть огонь? Никто этого не знает; это одна из загадок истории, остающаяся без ответа вопреки самым тщательным расследованиям. Ни рыцарственный Лафайет, ни честный Байи не любили крови, но эта кровь, надо сказать, преследовала их до самой смерти.

Их популярность захлебнулась в ней в тот же день.

Сколько жертв осталось на месте бойни? Никто не знает; у одних эта цифра уменьшена, чтобы смягчить ответственность мэра и главнокомандующего; другие эту цифру увеличили, чтобы разжечь гнев народа.

Когда наступила ночь, трупы сбросили в Сену; Сена, слепая соучастница, унесла их в океан, океан поглотил их навсегда.

Хотя Национальное собрание не только оправдало Байи и Лафайета, но и поздравило их с успешными действиями; хотя газеты сторонников конституции назвали эту акцию победой закона, — победа эта была столь же горькой, как бывает всегда, когда власть убивает беззащитных. Народ, называющий вещи своими именами, прозвал эту пресловутую победу "бойней на Марсовом поле".

Вернемся в Париж и посмотрим, что там происходит.

Париж слышал ружейные залпы и содрогнулся. Город еще не знал, на чьей стороне правда, но чувствовал, что получил рану и что из этой раны сочится кровь.

Робеспьер постоянно находился в Якобинском клубе, как губернатор в своей крепости: там он чувствовал себя по-настоящему сильным. Однако теперь народная цитадель была разворочена и кто угодно мог проникнуть через брешь, которую, уходя, проломили Барнав, Дюпор и Ламет.

Якобинцы выслали одного из своих членов на разведку.

Что же до их соседей-фейянов, им не пришлось никого посылать: они непрерывно получали подробные сведения о происходящих событиях. Разыгрывалась их карта, и они только что одержали победу.

Посланец Якобинского клуба вернулся десять минут спустя. Ему навстречу попались бегущие с Марсова поля, сообщившие ему ужасную новость:

— Лафайет и Байи убивают народ!

Далеко не все слышали отчаянные крики Байи, далеко не все видели, как Лафайет закрыл собою пушки.

Посланец вернулся, принеся ужасную весть в бывший монастырь, где собралось всего три-четыре десятка якобинцев.

Они поняли, что именно на них фейяны теперь возложат ответственность за эту провокацию. Разве первая петиция вышла не из стен их клуба? Они ее забрали, это верно; однако вторая петиция была, вне всякого сомнения, дочерью первой.

Они испугались.

Бледное чело, призрак добродетели, отголосок философии Руссо — все то, что одним словом называлось Робеспьером, из бледного превратилось в мертвенно-бледное. Осмотрительный депутат из Арраса попытался скрыться, но не смог: ему пришлось остаться и на что-то решиться. Его решение было продиктовано страхом.

Общество заявило, что оно отрекается от всех приписываемых якобинцам брошюр, и объявило их фальшивыми; Якобинский клуб еще раз присягнул на верность конституции и поклялся свято выполнять декреты Собрания.

Не успел Якобинский клуб сделать это заявление, как старинные коридоры его наполнились шумом с улицы; оттуда доносились смех, свист, вопли, угрозы, пение. Якобинцы замерли в надежде на то, что толпа пройдет мимо в сторону Пале-Рояля.

Ничуть не бывало! Толпа остановилась перед низкой мрачной дверью, выходящей на улицу Сент-Оноре; будто желая нагнать еще большего страху, кто-то из присутствовавших выкрикнул:

— Это наемная гвардия возвращается с Марсова поля!.. Они хотят разнести все из пушек!..

К счастью, у дверей из предосторожности были выставлены часовые. Они заперли все входы и выходы, чтобы не дать разъяренной и опьяневшей от пролитой крови толпе продолжить расправу; потом якобинцы и зрители стали потихоньку расходиться; эта эвакуация не заняла много времени, потому что, помимо тридцати — сорока членов клуба, на трибунах находилось не больше сотни гостей.

Среди них была и г-жа Ролан, успевавшая в тот день всюду. Она рассказывает, что, заслышав о наемной гвардии, которая вот-вот ворвется в зал, какой-то якобинец до такой степени потерялся, что с испугу вспрыгнул на женскую трибуну.

После того как г-жа Ролан его пристыдила, он вернулся туда, откуда пришел.

Как мы уже сказали, и действующие лица и зрители стали по одному выскальзывать в приотворенную дверь.

Вышел и Робеспьер.

На мгновение он замер в нерешительности. Куда повернуть: направо или налево? Чтобы пойти домой — а он, как известно, жил в глубине квартала Маре, — ему необходимо было повернуть налево, но тогда ему пришлось бы пройти сквозь ряды наемной гвардии.

Он предпочел отправиться в предместье Сент-Оноре и попросить приюта у проживавшего там Петиона.

Он свернул вправо.

Робеспьеру очень хотелось остаться незамеченным, но как? Разве это возможно, принимая во внимание его строгий фрак оливкового цвета, воплощение гражданской безупречности (фрак в полоску придет ему на смену много позднее); его очки, свидетельствующие о том, что глаза этого добродетельного патриота до времени ослабели от бессонных ночей; его крадущуюся походку не то ласки, не то лисицы?

Не успел Робеспьер пройти и двадцати шагов, как несколько человек уже сказали друг другу:

— Робеспьер!.. Ты видел Робеспьера? Это Робеспьер!

Женщины замерли, молитвенно сложив руки: женщины обожали Робеспьера, ведь он не упускал случая в каждой речи подчеркнуть чувствительность своего сердца.

— Как?! Неужели это дорогой господин де Робеспьер?

— Да.

— Где же?

— Вон там. Видишь, вон худенький господин невысокого роста в напудренном парике крадется вдоль стены, пытаясь из скромности остаться незамеченным?