Людовику XVI потомство создало репутацию порядочного человека, которой он, возможно, обязан именно этой фразе; Людовик XVI вероломно пытался бежать за границу, отказавшись от всех принесенных ранее клятв; Людовик XVI обсуждал, поправлял, одобрял планы Лафайета и Мирабо, призвавших врага в сердце Франции; Людовик XVI был готов предстать, как он сам говорит, пред лицом Господа, который должен был его судить, и, стало быть, верил в Бога, в его справедливость, в его воздаяние за добрые и злые поступки; так каким же образом Людовик XVI мог сказать: "Я не могу упрекнуть себя ни в одном из вменяемых мне преступлений?"

В самом построении этой фразы заключено объяснение. Людовик XVI не говорит: "Выдвинутые против меня обвинения ложны"; нет, он говорит: "Я не могу упрекнуть себя ни в одном из вменяемых мне преступлений", а ведь это отнюдь не одно и то же.

Людовик XVI, даже готовый взойти на эшафот, остается учеником г-на де Ла Вогийона!

Сказать: "Выдвинутые против меня обвинения ложны" — значило бы отрицать эти преступления, а Людовик XVI не мог их отрицать; сказать: "Я не могу упрекнуть себя ни в одном из вменяемых мне преступлений" — это, строго говоря, означало: "Преступления эти существуют, однако я не могу себя в них упрекнуть".

Почему же Людовик XVI не упрекал себя в них?

Потому что он, как мы только что сказали, рассматривал их с точки зрения монархии; благодаря среде, в которой короли были воспитаны, благодаря этой святости наследственного права на престол, этой непогрешимости божественного права, они относятся к преступлениям, в особенности к политическим преступлениям, совсем иначе, нежели другие люди, потому что смотрят на них с другой точки зрения.

Таким образом, возмущение Людовика XI против родного отца не является преступлением: это война ради общественного блага.

Таким образом, для Карла IX Варфоломеевская ночь — не преступление: это мера, необходимая для общественного спасения.

Таким образом, в глазах Людовика XIV отмена Нантского эдикта — не преступление: это было сделано всего-навсего в интересах государства.

Тот же Мильзерб, который сегодня защищает короля, раньше, будучи министром, хотел реабилитировать протестантов. Он встретил в лице Людовика XVI ожесточенное сопротивление.

— Нет, — ответил ему король, — нет, изгнание протестантов — государственный закон, закон Людовика Четырнадцатого; не будем передвигать прежние границы.

— Государь, — возразил Мальзерб, — политика не может диктовать несправедливость.

— Позвольте, — воскликнул Людовик XVI с непонимающим видом, — но с чего вы взяли, что отмена Нантского эдикта была посягательством на справедливость? Разве отмена Нантского эдикта не была спасением государства?

Таким образом, для Людовика XVI гонение на протестантов, вызванное набожной старухой и злобным иезуитом, эта жестокая мера, из-за которой кровь потоками хлынула на Севеннские равнины, из-за которой вспыхнули костры в Ниме, Альби, Безье, было не преступлением, а, напротив, мерой в интересах государства!

Есть еще нечто, требующее изучения, когда речь идет о королевской точке зрения: король, рожденный почти непременно от иноземной принцессы и, стало быть, взявший от нее лучшую часть своей крови, является отчасти иностранцем по отношению к собственному народу; он им правит, и только, да и то — через кого он правит? Через своих министров.

Таким образом, народ оказывается не только чужим ему по крови, народ не только недостоин быть его союзником, но король не снисходит даже до самоличного правления своим народом; зато иноземные государи являются родственниками и союзниками короля, не имеющего в собственном королевстве ни родства, ни союзников, и уж с иноземными государями он общается без посредничества министров.

Испанские Бурбоны, неаполитанские Бурбоны, итальянские Бурбоны были потомками Генриха IV; все они были кузенами.

Австрийский император был шурином Людовика XVI, принцы Савойские были его свойственниками, Людовик XVI был саксонцем по матери.

Итак, народ начал навязывать своему королю условия, которые тот не мог принять, потому что они противоречили его интересам; кого же призывал Людовик XVI на помощь в борьбе против восставшего народа? Своих кузенов, своих шуринов, своих союзников; для него испанцы и австрийцы не были врагами Франции, потому что все это были родственники и друзья его, короля, а с точки зрения монархии король олицетворял Францию.

Что шли защищать эти короли? Священное, неоспоримое, почти божественное дело монархии.

Вот почему Людовик XVI не мог упрекнуть себя во вменяемых ему преступлениях.

В конце концов эгоизм короля породил эгоизм народа; и народ, возненавидевший монархию до такой степени, что презрел Бога — народу внушали, что королевская власть исходит от Бога, — выступил 14 июля, 5–6 октября, 20 июня и 10 августа, со своей точки зрения понимая интересы государства.

Мы не называем 2 сентября, потому что, повторяем, 2 сентября — дело рук не народа, а Коммуны!

Наступило 26-е; этот день застал короля готовым ко всему, даже к смерти.

Он составил свое завещание еще накануне; он боялся, неведомо почему, что будет убит на следующий день по, дороге в Конвент.

Королева была предупреждена, что король вторично вызван в Собрание. Передвижение войск, барабанный бой могли бы перепугать ее насмерть, если бы Клери не придумал, как предупредить ее о готовившемся событии.

В десять часов утра Людовик XVI ушел в сопровождении Шамбона и Сантера.

Когда он прибыл в Конвент, ему пришлось ждать целый час: народ мстил ему за пятисотлетнее ожидание в передних Лувра, Тюильри и Версаля.

В это время шло обсуждение, в котором король не имел права принимать участие. Ключ, который он передал Клери 12-го, увидели в руках камердинера; кому-то пришла в голову мысль попытаться отпереть этим ключом дверцу железного шкафа, и ключ подошел.

Этот ключ и был предъявлен Людовику XVI.

— Я не узнаю этот ключ, — отвечал тот.

По всей вероятности, он выковал его сам.

Именно в таких мелочах королю и недоставало величия.

Когда обсуждение закончилось, председатель объявил Собранию, что обвиняемый и его защитники готовы предстать перед судом.

Король вошел в сопровождении Мальзерба, Тронше и Десеза.

— Людовик, — обратился к нему председатель, — Конвент принял решение выслушать вас сегодня.

— Мой адвокат огласит доводы защиты, — только и сказал король.

Наступила глубокая тишина; все члены Собрания понимали, что можно дать еще несколько часов королю, которого лишили королевства, и человеку, которого собираются лишить жизни.

И потом, возможно, Собрание, некоторые члены которого явили собой пример возвышенного ума, ожидало, что вспыхнет оживленная дискуссия и уже облаченная в саван монархия, готовая опуститься в кровавую усыпальницу, быть может, вдруг восстанет, явится во всем величии умирающей и произнесет для истории несколько слов, которые будут передаваться из поколения в поколение?

Нет, до этого было далеко: слово защитника Десеза было типично адвокатской речью.

А ведь как почетно было защищать дело наследника многих королей, которого рок столкнул с собственным народом, и не столько во искупление его собственных преступлений, сколько во искупление преступлений и ошибок целого рода.

Нам представляется по этому поводу, что, если бы мы имели честь быть г-ном Десезом, мы не говорили бы от имени г-на Десеза.

Слово было за Людовиком Святым и Генрихом IV; именно этим двум великим родоначальникам надлежало оправдать Людовика XVI за слабость Людовика XIII, расточительство Людовика XIV, распутство Людовика XV!

Однако, повторяем, все произошло совсем не так.

Десез спорил по пустякам, тогда как ему надо было постараться прежде всего увлечь слушателей; следовало быть не кратким, а скорее поэтичным; необходимо было взывать к сердцу, а не к разуму.