Трупы девятисот швейцарцев и дворян устилали полы Тюильри!

Народ вошел во дворец так, как входят в логово дикого зверя: он выражал свои чувства в криках "Смерть волку!", "Смерть волчице!", "Смерть волчонку!".

Если бы на его пути повстречались король, королева и дофин, он уж, конечно, без колебаний снес бы все три головы одним ударом, свято веруя в то, что вершит справедливость.

Надобно признать, что для королевской семьи это было бы счастьем!

В отсутствие тех, кого они проклинали и продолжали искать чуть ли не в шкафах, за коврами и под кушетками, победителям необходимо было излить свой гнев на все подряд, как на вещи, так и на людей; они с невозмутимой жестокостью обрушили свои удары на стены, в которых были приняты решения о Варфоломеевской ночи и о бойне на Марсовом поле, требовавшие страшного отмщения.

Как видно из нашего рассказа, мы не оправдываем народ; напротив, мы изображаем его грязным и окровавленным, каким он в действительности и был тогда. Однако поспешим оговориться: победители покинули дворец с обагренными кровью, но с пустыми руками![21]

Пельтье, которого нельзя заподозрить в симпатии к патриотам, рассказывает, что один виноторговец по имени Мале принес в Собрание сто семьдесят три луидора, найденные им у убитого во дворце священника; двадцать пять санкюлотов притащили сундук с королевской посудой; один из сражавшихся бросил на стол председателя крест Святого Людовика, другой выложил часы швейцарца, третий отдал пачку ассигнатов, четвертый — кошель с золотыми, пятый — драгоценности, шестой — бриллианты, наконец, еще один — шкатулку, принадлежавшую королеве, в которой было полторы тысячи луидоров.

"И Национальное собрание, — насмешливо прибавляет историк, не подозревая, что восхваляет всех этих людей, — выразило сожаление, что не знает имен скромных граждан, которые покорно пришли сложить к ногам Собрания все сокровища, украденные у короля".

Мы далеки от того, чтобы льстить народу; мы знаем, что это самый неблагодарный, самый капризный, самый непостоянный из всех владык, вот почему мы будем говорить и о его преступлениях, и о его добродетелях.

В тот день он был жесток; он с наслаждением окунал руки в кровь; в тот день дворян выбрасывали живьем из окон; швейцарцам, мертвым и живым, вспарывали на лестнице животы; вырванные из груди сердца врагов выжимали обеими руками как губку; головы отрезали и надевали на пики; в тот день народ — тот самый, что считал для себя бесчестьем украсть часы или крест Святого Людовика, — с мрачной радостью предавался мести и жестокости.

Однако среди этого избиения живых и надругательства над мертвыми тому же самому народу, словно насытившемуся хищнику, вдруг случалось проявить милосердие.

Придворные дамы: г-жи де Тарант, де Ларош-Эмон, де Жинту, а также мадемуазель Полин де Турзель, покинутые королевой, — оставались в Тюильри; они собрались в спальне Марии Антуанетты. Когда дворец был захвачен, до них стали доноситься крики умиравших, угрозы победителей; и вот послышались шаги, торопливые, страшные, безжалостные.

Госпожа де Тарант отворила дверь.

— Входите, — пригласила она, — можете убедиться сами: здесь одни женщины.

Победители ворвались в комнату с дымившимися ружьями и окровавленными саблями в руках.

Женщины упали на колени.

Убийцы уже занесли над ними ножи, называя их советчицами госпожи Вето, подругами Австриячки; вдруг какой-то бородач, посланный Петионом, закричал с порога:

— Пощадите женщин! Не позорьте нацию!

И женщин пощадили.

Госпожа Кампан, которой королева сказала: "Подождите меня, я к вам приду сама или пришлю за вами, чтобы отправиться… Один Бог знает куда!" — ожидала в своей комнате, когда королева придет или пришлет за ней.

Она сама рассказывает, как совершенно потеряла голову от творившихся бесчинств; не видя своей сестры, спрятавшейся за каким-то занавесом или забившейся в какой-то шкаф, она подумала, что найдет ее в комнате на антресолях, и стала торопливо спускаться по лестнице; однако там она застала только двух своих горничных и гиганта-гайдука королевы.

При виде его г-жа Кампан забыла о собственных страхах; она поняла, что опасность угрожает в первую очередь ему, а не ей.

— Бегите скорее! — закричала она. — Бегите, несчастный! Все выездные лакеи уже разбежались… Бегите, еще можно успеть!

Гигант попытался подняться и снова упал на стул.

— Увы, не могу, — жалобно простонал он. — Я умираю от страха.

В это самое время на пороге появилась толпа опьяненных, взбешенных, обагренных кровью людей; они набросились на гайдука и растерзали его в клочья.

Госпожа Кампан и обе горничные бросились бежать по маленькой служебной лестнице.

Увидев, что женщины убегают, несколько человек устремились следом и скоро их нагнали.

Горничные упали на колени и, хватаясь руками за клинки сабель своих убийц, взмолились о пощаде.

Госпоже Кампан пришлось остановиться на верхней ступеньке лестницы: она почувствовала, как кто-то грубо схватил ее, и увидела, как сабля разящей молнией сверкнула у нее над головой; вся ее жизнь промелькнула у нее перед глазами в это короткое мгновение, отделяющее нашу жизнь от вечности; вдруг снизу послышался повелительный голос:

— Что вы там делаете?

— Ну что еще? — отозвался убийца.

— Женщин не трогать, слышите? — продолжал тот же голос снизу.

Госпожа Кампан стояла на коленях; сабля уже была занесена над ее головой; она уже предчувствовала боль, которую сейчас ощутит.

— Вставай, мерзавка! — приказал ей палач. — Нация тебя прощает!

Что же делал в это время король в ложе "Логографа"?

Король проголодался и попросил подать ужин.

Ему принесли хлеба, вина, цыпленка, холодной телятины и фруктов.

Как все принцы дома Бурбонов, как Генрих IV, как Людовик XIV, король любил покушать; какие бы волнения ни переживала его душа (что, впрочем, довольно редко можно было заметить по его лицу, обрюзгшему и невыразительному), неизменными оставались две могучие потребности его тела: во сне и в еде. Мы видели, как он был вынужден лечь спать во дворце; теперь ему пришлось есть в Собрании.

Король разломил хлеб и разрезал цыпленка, будто собрался перекусить на охоте, нимало не беспокоясь о множестве устремленных на него глаз.

Среди них были глаза, которые горели, ибо не могли плакать, — это были глаза королевы.

Сама она от всего отказалась: ее пищей было отчаяние.

После того как она ступила в драгоценную кровь Шарни, ей казалось, что она могла бы сидеть так целую вечность и жить, как могильный цветок, черпая силы в его смерти.

Она немало выстрадала во время возвращения из Варенна; немало выстрадала за время плена в Тюильри; немало выстрадала за последние сутки; но, может быть, еще большие страдания причинял ей сейчас вид жующего короля!

А ведь положение было достаточно серьезным и могло бы лишить аппетита любого человека, только не Людовика XVI.

Собрание, куда король пришел искать защиты, само нуждалось в защите, да оно и не скрывало своего бессилия.

Утром Собрание хотело помешать убийству Сюло, но не смогло.

В два часа Собрание хотело воспротивиться расправе над швейцарцами, но не смогло.

Теперь ему самому угрожала возмущенная толпа, кричавшая: "Низложение! Низложение!"

Немедленно была создана комиссия.

В нее входил Верньо. Он поручил председательствовать в Собрании Гюаде, чтобы власть оставалась в руках Жиронды.

Совещание комиссии было недолгим; можно сказать, что оно проходило под раскатистое эхо ружейной пальбы и пушечной канонады.

Верньо сам взялся за перо и составил акт о временном отстранении короля от власти.