До самого вечера ничего неожиданного не произошло. Любой шорох, любой скрип двери заставляли сердца пленников отчаянно биться, а их руки обменивались тревожным пожатием.
Король оставался в комнате королевы дольше обыкновенного, но час прощания все-таки настал.
Отворилась дверь — те же шестеро членов муниципалитета, приходившие утром, вернулись с новым приказом Коммуны, который они прочитали королю: это было официальное распоряжение о его переводе в большую башню.
На сей раз невозмутимость изменила королю. Куда должен был его привести этот новый шаг на опасном и мрачном пути? Для членов королевской семьи начиналась новая жизнь — таинственная и неведомая, и они вступали в нее с трепетом и слезами.
Прощание было долгим и мучительным. Наконец королю пришлось последовать за членами муниципалитета. Никогда еще дверь не захлопывалась за ним с таким зловещим звуком.
Коммуна так торопилась причинить узникам это новое страдание, что апартаменты, в которые повели короля, не были готовы: там стояли лишь кровать и два стула; невыносимо пахло клеем и краской.
Король безропотно лег в постель. Клери всю ночь просидел на стуле у его кровати.
Утром Клери, по обыкновению, поднял и одел короля; потом он собрался было отправиться в малую башню, чтобы одеть дофина; ему преградили путь, и один из членов муниципалитета по имени Верон сказал ему:
— Вы не будете отныне встречаться с другими узниками; король больше не увидит своих детей.
На сей раз Клери не хватило мужества передать своему господину эту роковую весть.
В девять часов король, не имевший понятия об истинном положении вещей, попросил проводить его к семье.
— У нас нет на этот счет никакого приказа, — отвечали комиссары.
Король попробовал настоять на своем; но комиссары, ничего не ответив, удалились.
Людовик XVI и Ююри остались одни. Король сел, а Клери привалился к стене; оба были подавлены.
Полчаса спустя вошли два муниципальных гвардейца, за ними показался лакей из кафе, он принес ломоть хлеба и бутылку лимонада.
— Господа! — воскликнул король. — Разве я не могу завтракать с семьей?
— Мы должны справиться по этому поводу в Коммуне, — отвечал один из муниципальных гвардейцев.
— Но если не могу выходить я, — продолжал король, — моему камердинеру разрешено сходить вниз, не так ли? Он заботится о моем сыне, и, надеюсь, ничто ему не мешает продолжать оказывать эти услуги?
Король удивительно просто выражал свою просьбу, в его голосе совсем не слышно было враждебности, и эти люди застыли в растерянности, не зная, что отвечать: тон короля, его манеры, сдерживаемое страдание — все это было так далеко от их представлений о тиране, что они были потрясены.
Они ответили, что это от них не зависит, и вышли.
Клери замер у двери, глядя на своего господина с невыразимым состраданием; он увидел, как король взялся за принесенный хлеб, разломил его и протянул камердинеру.
— Бедный мой Клери! По-видимому, они позабыли о вашем завтраке! Возьмите у меня половину, мне хватит остального, — сказал он.
Клери отказался; однако король стал настаивать, и тот взял хлеб, но не сдержался и зарыдал. Король тоже заплакал.
В десять часов муниципальный гвардеец привел строителей, заканчивавших ремонт; он подошел к королю и сочувственно сказал:
— Сударь, я только что присутствовал на завтраке членов вашей семьи; мне поручено вам передать, что все они в добром здравии.
Король почувствовал, как у него отлегло от сердца; участие этого человека подействовало на него благотворно.
— Благодарю вас, — проговорил он, — и прошу в ответ передать моей семье, что я тоже чувствую себя хорошо. А теперь, сударь, скажите, нельзя ли принести мне несколько книг, которые я оставил в комнате королевы? Я буду очень вам признателен, если вы прикажете доставить их сюда.
Гвардеец был бы рад исполнить эту просьбу, однако очень смутился: он не умел читать. Наконец он сознался в этом Клери и попросил его спуститься вместе с ним, чтобы отобрать книги, о которых говорил король.
Клери был счастлив: он мог таким образом сообщить королеве новости о ее муже.
Людовик XVI подал ему знак одними глазами; этот знак содержал в себе тысячу поручений.
Клери застал королеву в спальне вместе с мадам Елизаветой и детьми.
Женщины плакали, маленький дофин тоже заплакал было, но слезы быстро сохнут на детских глазах.
При появлении Клери королева, мадам Елизавета и юная принцесса торопливо поднялись, безмолвно вопрошая его о состоянии короля.
Дофин подбежал к нему с криком:
— Мой добрый Клери!
К несчастью, Клери не смог сказать ничего, кроме нескольких сдержанных слов: двое сопровождавших его муниципальных гвардейцев вошли в комнату вместе с ним.
Королева не сдержалась и обратилась непосредственно к ним:
— О господа! Смилуйтесь! Позвольте нам видеться с королем хоть несколько минут в день и во время трапезы!
Мадам Елизавета и юная принцесса стояли молча, умоляюще стиснув руки.
— Господа, — подхватил дофин, — разрешите, пожалуйста, моему отцу к нам вернуться, и я буду молиться за вас Богу!
Гвардейцы не отвечая, переглянулись; их молчание заставило женщин закричать от боли и разрыдаться.
— Эх, черт возьми, будь что будет! — вскричал тот, что говорил с королем. — Пусть сегодня обедают вместе!
— А завтра? — спросила королева.
— Сударыня! — отозвался гвардеец. — Мы подчиняемся Коммуне; завтра мы сделаем то, что она прикажет. А вы что на это скажете, гражданин? — спросил он у своего товарища.
Тот в знак согласия кивнул.
Королева и принцессы, напряженно ожидавшие этого знака, вскрикнули от радости. Мария Антуанетта обняла обоих детей и прижала к себе; мадам Елизавета, воздев руки к небу, благодарила Господа. Эта нечаянная радость, заставлявшая их восклицать и плакать, походила скорее на скорбь.
Один из гвардейцев не смог сдержать слез, а присутствовавший при этом Симон вскричал:
— Кажется, эти чертовы бабы и меня способны разжалобить!
Обращаясь к королеве, он продолжал:
— Ведь вот не плакали вы так, когда убивали десятого августа народ!
— Ах, сударь! — возразила королева. — Народ не понял наших чувств! Если бы он знал нас лучше, он оплакивал бы нас, вот как этот господин!
Клери забрал нужные королю книги и поднялся наверх; он спешил сообщить своему хозяину добрую весть; однако муниципальные гвардейцы его опередили: до чего приятно быть добрым!
Обед подали у короля; собралась вся семья, и это было похоже на праздник, им казалось, что, выиграв один день, они выиграли всё!
Да, они в самом деле выиграли всё, потому что о распоряжении Коммуны больше не вспоминали и король продолжал, как и раньше, видеться днем с семьей и обедать вместе со всеми.
XVIII
ГЛАВА, В КОТОРОЙ ВНОВЬ ПОЯВЛЯЕТСЯ МАСТЕР ГАМЕН
Утром того же дня, когда в Тампле происходили эти события, какой-то человек, одетый в карманьолу, с красным колпаком на голове, вошел, опираясь на костыль, в министерство внутренних дел.
Ролан был весьма доступен, но как бы доступен он ни был, он, тем не менее, был вынужден — словно стал министром в период монархии, а не республики, — итак, он был вынужден, как мы сказали, держать в приемной секретарей.
Человек с костылем, в карманьоле и в красном колпаке, был, таким образом, принужден остановиться в приемной перед преградившим ему путь секретарем.
— Что вам угодно, гражданин? — спросил тот.
— Я хочу поговорить с гражданином министром, — отвечал человек в карманьоле.
Две недели тому назад титулы гражданина и гражданки заменили сударя и сударыню.
Секретари — всегда секретари, то есть люди бесцеремонные; разумеется, мы говорим о распорядителях министерских, ибо, если бы речь шла о распорядителях с жезлом, а не о распорядителях с цепью на груди, мы выразились бы иначе!
Секретарь покровительственным тоном заметил: