Король поднялся и, ни слова не говоря, возвратился в свою спальню, куда дежурный отправился за ним и продолжал преследовать короля вплоть до того времени, пока его не сменили.

Однажды утром король принял дежурного гвардейца за того же, которого он видел накануне; мы уже сказали, что в полночь обыкновенно происходила смена караула.

Король подошел к нему и сочувственно проговорил:

— Ах, сударь, я очень сожалею, что вас забыли сменить!

— Что вы хотите этим сказать? — грубо оборвал его тот.

— Я хочу сказать, что вы, должно быть, устали.

— Сударь, — отвечал этот человек, которого звали Мёнье, — я пришел сюда следить за тем, что вы делаете, а вовсе не для того, чтобы вы утруждали себя заботой о том, что делаю я.

Нахлобучив шляпу, он подошел ближе.

— Никому, и вам в меньшей степени чем кому бы то ни было еще, — прибавил он, — не позволено в это вмешиваться!

В другой раз королева осмелилась обратиться к муниципальному гвардейцу.

— Как называется квартал, в котором вы проживаете, сударь? — спросила она у одного из них, присутствовавших во время обеда.

— Отечество! — с гордостью отвечал тот.

— Но мне кажется, что отечество — это вся Франция? — возразила королева.

— Если не считать той ее части, что занята вызванными вами врагами.

Кое-кто из комиссаров никогда не разговаривал ни с королем, ни с королевой, ни с принцессами, ни с юным принцем, не прибавив какого-нибудь непристойного эпитета или грубого ругательства.

Однажды муниципальный гвардеец по имени Тюрло сказал Клери достаточно громко, чтобы король не упустил ни слова из его угрозы:

— Если эту проклятую семейку не гильотинирует палач, я готов сделать это собственными руками!

Выходя на прогулку, король и члены королевской семьи должны были миновать огромное число часовых, многие из которых были расставлены даже внутри малой башни. Когда мимо проходили командиры легионов или члены муниципалитета, часовые брали на караул, однако когда следом за ними проходил король, они опускали ружья к ноге или поворачивались к нему спиной.

То же было и с внешней охраной, стоявшей в оцеплении вокруг башни: когда проходил король, часовые нарочно надевали головные уборы и садились; однако едва узники удалялись, как они вставали и снимали шляпы.

Оскорблявшие заходили еще дальше: однажды часовой, не довольствуясь тем, что, не отдавая его королю, отдавал честь членам муниципалитета и офицерам, написал на внутренней стороне ворот:

"Гильотина работает постоянно и ждет тирана Людовика XVI!"

Это было новое изобретение, имевшее огромный успех, и у часового нашлось немало последователей: вскоре все стены в Тампле, особенно на лестнице в покои королевской семьи, оказались испещрены надписями вроде этих:

"Госпожа Вето у нас попляшет!"

"Уж мы посадим жирного борова на диету!"

"Долой красную ленту! Пора передушить волчат!"

Другие надписи наподобие пояснений под гравюрами растолковывали содержание угрожающих рисунков.

На одном из таких рисунков был изображен повешенный; внизу было написано:

"Людовик принимает воздушную ванну".

Но наиболее озлобленными в Тампле были сапожник Симон и сапер Роше.

Симон совмещал несколько обязанностей: он был не только сапожник, но и член муниципалитета; кроме того, он являлся одним из шести комиссаров, которым надлежало наблюдать за работами и расходами в Тампле. По этой причине он вообще не покидал башню.

Этот человек, известный своими издевательствами над королевским сыном, был воплощением грубости; всякий раз, как он появлялся у пленников, он изобретал все новые притеснения.

Если камердинер требовал чего бы то ни было от имени короля, он говорил:

— Пускай Капет просит сразу все, что ему нужно: я не намерен ради него бегать по лестницам!

Роше вел себя точно так же, а ведь это был совсем не злой человек: это он 10 августа забрал у входа в Национальное собрание юного дофина из рук матери и посадил его на председательский стол. Из седельщика, кем был Роше, он превратился в офицера армии Сантера, потом стал привратником в башне Тампля; обыкновенно он ходил в мундире сапера, носил бороду и длинные усы, на голове у него была меховая шапка, на боку — сабля, а на поясе — связка ключей.

Он был рекомендован на это место Манюэлем скорее с поручением следить, чтобы королю и королеве не причиняли зла, нежели для того, чтобы он сам причинял им зло; он был похож на ребенка, которому поручили охранять клетку с птичками и приказали следить, чтобы никто их не мучил, а он ради забавы сам вырывает у них перышки.

Когда король просил позволения выйти, Роше появлялся на пороге; однако он отпирал лишь после того, как, долго гремя ключами, заставлял короля подождать; потом он с грохотом отодвигал засовы и распахивал дверь; когда дверь наконец отворялась, он поспешно спускался вниз и вставал у последней ступени, не выпуская изо рта трубку; каждому члену королевской семьи, который мимо него проходил, а в особеннности женщинам, он пускал дым в лицо.

Эти мелкие подлости совершались на глазах у национальных гвардейцев, однако, вместо того чтобы им воспротивиться, солдаты нередко брали стулья и усаживались словно зрители на спектакле.

Чувствуя поддержку, Роше повсюду вел такие разговоры:

— Мария Антуанетта строила из себя гордячку, но я-то заставил ее присмиреть! Елизавета и девчонка против воли приседают передо мной в реверансе: дверь такая низкая, что они вынуждены мне кланяться!

Потом он прибавлял:

— Каждый Божий день я окуриваю их, то одну, то другую, дымом своей трубки. Недавно сестрица спросила у наших комиссаров: "Почему Роше все время курит?" — "Видимо, ему так нравится!" — ответили те.

Во всех великих искуплениях, помимо мучений, причиняемых жертвам, есть человек, который заставляет осужденного испить горькую чашу до дна: для Людовика XVI такими людьми были Роше или Симон; для Наполеона — Гудсон Лоу. Но когда осужденный уже понес наказание, когда оно окончилось вместе с его жизнью, именно их мучители поэтизируют свою жертву, освящают ее смерть. Разве остров Святой Елены был бы островом Святой Елены без тюремщика в красном мундире? Разве Тампль был бы Тамплем, не имея своего сапера или сапожника? Вот истинные герои жития, и им по праву посвящены длинные и мрачные народные сказания.

Но как бы несчастливы ни были узники, у них было большое утешение: они были вместе.

И вот Коммуна приняла решение разлучить короля с семьей.

Двадцать шестого сентября, через пять дней после провозглашения республики, Клери узнал от одного из муниципальных гвардейцев, что в большой башне скоро будут готовы новые апартаменты для короля.

Глубоко опечалившись, Клери передал эту невеселую новость своему господину, но тот встретил ее со свойственным ему мужеством.

— Постарайтесь разузнать заранее, — попросил он, — на какой день назначена эта тягостная разлука, и сообщите мне.

К несчастью, Клери ничего больше узнать не удалось.

Двадцать девятого в десять часов утра шестеро членов муниципалитета вошли в комнату королевы, когда там собралась вся семья; они явились с приказом Коммуны забрать у пленников бумагу, чернила, перья, карандаши. За обыском комнат последовал личный обыск членов королевской семьи.

— Когда вам будет что-нибудь нужно, — от имени остальных сказал некий Шарбонье, — пусть ваш камердинер спустится вниз и запишет ваши просьбы в журнале, который находится в комнате совета.

Ни король, ни королева не сделали никакого замечания; они дали себя обыскать и отдали все, что у них было; принцессы и слуги последовали их примеру.

Только тогда Клери по случайно вырвавшимся у одного из членов муниципалитета словам понял, что король в тот же вечер будет переведен в большую башню; он доложил об этой новости мадам Елизавете, а та передала ее королю.