— О, если бы я мог додуматься до этого раньше!.. — прошептал Бийо.

— Ну и что бы вы тогда сделали, Бийо? — спросил Жильбер.

— Что бы я сделал? Да я бы его убил либо четырнадцатого июля, либо в ночь с пятого на шестое октября, либо десятого августа; мне бы это большого труда не составило!

В этих мрачных словах звучал такой патриотизм, что Жильбер простил Бийо, а Калиостро пришел в восторг.

— Да, — помолчав, произнес последний, — однако вы этого не сделали. Вы, Бийо, проголосовали за смерть, а вы, Жильбер, — за жизнь. А теперь не угодно ли вам выслушать мой последний совет? Вы, Жильбер, добились того, чтобы вас избрали членом Конвента, с единственной целью: исполнить свой долг; вы, Бийо, — чтобы утолить жажду мести. Той другое исполнено; вам нечего здесь больше делать: уезжайте!

Оба собеседника удивленно взглянули на Калиостро.

— Да, — продолжал тот, — вы оба не принадлежите к какой-либо партии, вы поступаете по велению сердца. После смерти короля партии столкнутся друг с другом и, столкнувшись, будут стремиться друг друга уничтожить. Которая из них падет первой? Этого я не знаю; однако мне известно, что все они погибнут одна за другой; следовательно, уже завтра, Жильбер, вас обвинят в излишней мягкости, а послезавтра — впрочем, может быть, еще раньше, вас, Бийо, обвинят в чрезмерной жестокости. Можете мне поверить, что в надвигающейся схватке между ненавистью, страхом, жаждой мести, фанатизмом мало кто уцелеет: одни запятнают себя грязью, другие — кровью. Уезжайте, друзья мои! Уезжайте!

— А как же Франция? — проговорил Жильбер.

— Да, а Франция-то как же? — эхом отозвался Бийо.

— Францию в физическом смысле можно считать спасенной, — отозвался Калиостро, — внешний враг разбит, внутренний — мертв. Насколько опасен эшафот двадцать первого января для будущего, настолько он в настоящем представляет собой безусловную, огромную силу: силу безвозвратных решений. Казнь Людовика Шестнадцатого обрекает Францию на месть монархов и дает республике судорожную и отчаянную силу обреченных на смерть наций. Возьмите, к примеру, Афины во времена античности или Голландию в новое время. Соглашениям, переговорам, нерешительности начиная с сегодняшнего утра положен конец; революция в одной руке держит топор, в другой — трехцветное знамя. Можете ехать со спокойной душой: раньше чем она опустит топор, с аристократией будет покончено; прежде чем она выпустит из рук трехцветный флаг, Европа будет побеждена. Уезжайте, друзья мои, уезжайте?

— Бог мне свидетель, — вскричал Жильбер, — что, если грядущее, которое вы мне пророчите, и впрямь будет таковым, я не буду жалеть, покидая Францию; но куда же мы отправимся?

— Неблагодарный! — воскликнул Калиостро. — Неужели ты забыл о своей второй родине — Америке! Неужели ты забыл ее огромные озера, девственные леса, бескрайние, словно океаны, прерии? Разве не можешь ты отдохнуть, разве не нуждаешься ты в отдыхе среди природы после этих страшных общественных потрясений?

— Вы поедете со мной, Бийо? — спросил, поднимаясь, Жильбер.

— А вы меня простите? — шагнув навстречу Жильберу, проговорил Бийо.

Они обнялись.

— Мы едем, — решил Жильбер.

— Когда? — осведомился Калиостро.

— Да… через неделю.

Калиостро покачал головой.

— Вы уедете сегодня же вечером, — возразил он.

— Почему?

— Потому что я уезжаю завтра.

— Куда же вы едете?

— Придет день, и вы об этом узнаете, друзья!

— Однако как нам уехать?

— "Франклин" через тридцать шесть часов отплывает в Америку.

— А паспорта?

— Вот они.

— А мой сын?

Калиостро пошел к двери.

— Входите, Себастьен, отец зовет вас, — пригласил он. Молодой человек вошел и бросился отцу в объятия. Бийо горестно вздохнул.

— Нам не хватает лишь почтовой кареты, — заметил Жильбер.

— Моя карета заложена и ждет вас у дверей, — отозвался Калиостро.

Жильбер подошел к секретеру, где хранились их общие деньги — тысяча луидоров, — и знаком приказал Бийо взять свою долю.

— Денег-то нам хватит? — спросил Бийо.

— У нас их больше чем нужно на покупку целой провинции.

Бийо в смущении стал озираться по сторонам.

— Что вы потеряли, друг мой? — спросил его Жильбер.

— Я ищу одну вещь, которая, по правде сказать, мне ни к чему, потому что я все равно писать не умею.

Жильбер улыбнулся, взял перо, чернила и бумагу.

— Диктуйте, — предложил он.

— Я бы хотел попрощаться с Питу, — объяснил Бийо.

— Я сейчас ему напишу.

И Жильбер исполнил свое обещание.

Когда была поставлена последняя точка, Бийо спросил:

— Что вы там написали?

Жильбер прочел:

"Дорогой Питу!

Мы покидаем Францию — Бийо, Себастьен и я — и все трое нежно обнимаем Вас.

Надеемся, что, возглавляя ферму Бийо, Вы ни в чем не будете нуждаться.

Придет день, и мы, возможно, пригласим Вас присоединиться к нам.

Ваш друг

Жильбер".

— И все? — спросил Бийо.

— Нет, есть еще постскриптум — возразил Жильбер.

— Какой?

Жильбер в упор посмотрел на фермера и прочел:

"Бийо поручает Вам Катрин".

Бийо с возгласом благодарности обнял Жильбера. Десять минут спустя карета, уносившая Жильбера, Себастьена и Бийо далеко от Парижа, катила по гаврской дороге.

Чуть больше года спустя после казни короля и отъезда Жильбера, Себастьена и Бийо чудесным морозным утром страшной зимы 1794 года около четырехсот человек, то есть почти шестая часть населения Виллер-Котре, ожидали на замковой площади и во дворе мэрии выхода жениха и невесты, которых наш старый знакомый г-н де Лонпре сочетал браком.

Новобрачных звали Анж Питу и Катрин Бийо.

Увы! Многое должно было измениться в жизни, чтобы бывшая возлюбленная виконта де Шарни, мать маленького Изидора стала г-жой Анж Питу.

Каждый рассказывал об этом на свой лад; но, что бы ни говорили люди на площади, никто из них не мог не восхититься преданностью Анжа Питу и скромностью Катрин Бийо.

Однако чем больше восхищались молодоженами, тем искреннее их жалели.

Быть может, не было в этой толпе пары счастливее их; но так уж устроены люди: толпа либо жалеет, либо завидует.

В этот день все собравшиеся были настроены жалостливо.

И действительно, предсказанные вечером 21 января графом Калиостро события развивались стремительно, оставляя после себя долгий и несмываемый кровавый след.

Первого февраля 1793 года Национальный конвент издал декрет, предписывавший выпуск ассигнатов на сумму в восемьсот миллионов; общая сумма бывших в обращении бумажных денег составила, таким образом, три миллиарда сто миллионов.

Двадцать восьмого марта 1793 года Конвент на основании доклада Трейяра издал декрет, согласно которому все эмигранты навечно объявлялись изгнанниками — иными словами, декрет приговаривал их к гражданской смерти, а их имущество подлежало конфискации в пользу республики.

Седьмого ноября Конвент издал декрет, в котором поручил комитету по народному образованию представить проект с целью заменить культ католический основанном на разуме гражданским культом.

Мы не говорим о расправе над жирондистами. Мы не говорим о казни герцога Орлеанского, королевы, Байи, Дантона, Камилла Демулена и многих других: слухи об этих событиях докатились до Виллер-Котре, однако они не имели непосредственного отношения к тем действующим лицам нашей истории, которыми нам остается заняться.

Во исполнение декрета о конфискации имущества эмигрантов Бийо и Жильбер были объявлены эмигрантами, а их имущество было конфисковано и пущено с молотка.