во-вторых, за меру репрессивную:

"Обвиняются: Буйе как главный виновник, а в качестве сообщников — все принявшие участие в похищении короля".

В то время как Собрание голосовало, толпа составила и подписала протест; люди вернулись, чтобы подать его в Собрание, но обнаружили, что оно охраняется как никогда строго. Оказалось, что все посты в этот день заняты военными: председательствовал на заседании молодой полковник Шарль Ламет; командовал национальной гвардией молодой генерал Лафайет; даже наш славный астроном Байи подпоясался трехцветным шарфом и увенчал свое задумчивое чело муниципальной треуголкой, благодаря чему имел среди штыков и пик вполне воинственный вид, так что г-жа Байи могла бы принять его за Лафайета, как, по слухам, ей случалось иногда принимать Лафайета вместо Байи.

Толпа вступила в переговоры; она была настроена настолько миролюбиво, что не было решительно никакой возможности отказать ей в переговорах. В результате этих переговоров депутатам было даже разрешено встретиться с господами Петионом и Робеспьером. Обратите внимание, как растет популярность новых имен по мере того, как падает популярность таких имен, как Дюпор, Ламет, Барнав, Лафайет и Байи! Депутация в количестве шести человек в сопровождении солдат отправилась в Собрание. Робеспьер и Петион были предупреждены и поспешили их принять в переходе к монастырю фейянов.

Но было уже поздно: голосование завершилось.

Оба члена Национального собрания, крайне недовольные этим голосованием, вероятно, поведали о нем посланцам народа не в самых мягких выражениях. Вот почему эти посланцы вернулись на Марсово поле, кипя гневом.

Народ проиграл великолепнейшую партию, какую когда-либо ему посылала судьба.

Толпа взревела от ярости: она хлынула в город и стала закрывать театры один за другим. Как говорил один из наших друзей в 1830 году, закрыть театры было все равно, что выбросить над Парижем черный флаг.

В Опере был свой гарнизон, и потому она устояла.

Лафайет, имевший в своем распоряжении четыре тысячи ружей и тысячу пик, только и ждал, чтобы броситься на подавление этого зарождавшегося бунта, однако муниципальные власти не отдали ему такого приказания.

До того времени королева была осведомлена о происходящем; но вдруг доклады прекратились, донесения затерялись в ночной мгле, менее зловещей, чем сами эти донесения.

Барнав, которого она ожидала с таким нетерпением, должен был ей рассказать, что произошло днем 15 июля.

Впрочем, все чувствовали приближение чрезвычайных событий.

Королю, ожидавшему Барнава во второй комнате г-жи Кампан, доложили о визите доктора Жильбера; чтобы иметь более полное представление о происходящем, он поднялся к себе, чтобы поговорить с Жильбером, а Барнава поручил королеве.

Наконец около половины десятого на лестнице раздались шаги и послышались голоса: кто-то разговаривал с часовым, стоявшим на площадке; потом в конце коридора показался молодой человек в форме лейтенанта национальной гвардии.

Это был Барнав.

Королева затрепетала, как при приближении возлюбленного, повернула ключ, и Барнав, оглядевшись, прошмыгнул в приоткрытую дверь.

Дверь сейчас же затворилась, и, прежде чем они обменялись хоть словом, послышался скрежет ключа в замке.

Сердца обоих стучали одинаково неистово, но под действием совершенно разных чувств. Сердце королевы забилось в надежде на месть; сердце Барнава жаждало любви.

Королева поспешила в другую комнату, скажем так, в поисках света. Разумеется, она не боялась ни Барнава, ни его любви; она знала, насколько он почтителен и предан; однако она инстинктивно избегала темноты.

Войдя во вторую комнату, она опустилась на стул.

Барнав остановился на пороге и окинул взглядом все пространство небольшой комнаты, освещенной только двумя свечами.

Он ожидал увидеть короля, присутствовавшего при двух его предыдущих свиданиях с Марией Антуанеттой.

Однако в комнате никого не было. Впервые со времени их прогулки в галерее епископства Мо Барнав оказался с королевой наедине.

Она невольно прижала руку к груди, пытаясь сдержать сердцебиение.

— Ах, господин Барнав, — после недолгого молчания проговорила королева, — я вас жду уже два часа.

Она произнесла свой упрек таким нежным голосом, что он звучал не обвинением, а жалобой, и Барнав уже был готов броситься к ее ногам, если бы не глубокая почтительность, которую он к ней испытывал.

Бывают минуты, когда сердце нам подсказывает, что упасть к ногам женщины равносильно оскорблению.

— Увы, ваше величество, это так, — отозвался он, — но я надеюсь, вы верите, что задержка произошла не по моей воле.

— О да! — воскликнула королева, едва заметно кивнув. — Я знаю, как вы преданы монархии.

— Я предан главным образом королеве, — уточнил Барнав, — и я бы хотел, чтобы ваше величество были в этом совершенно уверены.

— А я и не сомневаюсь в вас, господин Барнав… Так вы говорите, что не могли прийти раньше?

— Я пытался прийти в семь часов, ваше величество; но было еще слишком светло, я встретил — и как только этот человек осмеливается близко подходить к вашему дворцу! — я встретил на террасе господина Марата.

— Марата? — будто что-то припоминая, повторила королева. — Не тот ли это газетчик, что пишет против нас?

— Он пишет против целого света, это верно… Он провожал меня своим змеиным взглядом до тех пор, пока я не скрылся за решеткой монастыря фейянов… Я прошел мимо, не смея даже взглянуть на ваши окна. К счастью, на Королевском мосту я повстречался с Сен-При.

— Сен-При? Что это за человек? — заинтересовалась королева с выражением почти такой же брезгливости, какую она проявила по отношению к Марату. — Это актер?

— Да, ваше величество, актер, — отвечал Барнав, — да что же вы хотите! Это одна из особенностей нашей эпохи: актеры и газетчики — люди, о чьем существовании короли знали лишь постольку, поскольку передавали им приказания, и те с радостью исполняли их; а в наши дни они стали важными людьми: едут куда хотят, действуют по своему усмотрению; будучи важными колесиками в огромной машине, где королевская власть сегодня не более чем центральное колесико, они могут причинить зло, а могут и помочь… Сен-При исправил то, что испортил Марат.

— Каким же образом?

— Сен-При был в военной форме. Я давно его знаю, ваше величество; я подошел к нему и спросил, где он дежурит; к счастью, оказалось, что во дворце! Я знал, что могу ему довериться: я сказал, что удостоен аудиенции вашего величества…

— Ах, господин Барнав!..

— Неужели я должен был отказаться?..

Барнав едва не сказал "от счастья", но вовремя спохватился и продолжал:

— Неужели я должен был отказаться от чести увидеть ваше величество, от возможности сообщить вам важные новости?

— Нет, вы правильно сделали, — одобрила его королева. — А как вы полагаете, господину Сен-При можно доверять?

— Ваше величество! — серьезно отвечал Барнав. — Поверьте, что настала решительная минута; люди, не оставившие вас в такое время, — это по-настоящему преданные ваши друзья; дело в том, что, если завтра — а это решится именно завтра — якобинцы одержат верх над сторонниками конституции, все ваши друзья окажутся соучастниками… А как вы уже видели, закон освобождает вас от наказания лишь для того, чтобы расправиться с вашими друзьями, кого он называет вашими соучастниками.

— Вы правы, — согласилась королева. — Так вы говорите, что господин Сен-При…

— Господин Сен-При сказал мне, ваше величество, что он дежурит в Тюильри с девяти до одиннадцати часов и постарается занять пост в антресольном этаже; тогда ваше величество в течение этих двух часов сможет сообщить мне свои приказания… Однако он посоветовал мне переодеться в форму офицера национальной гвардии, и, как видите, я последовал его совету.