Клинок республиканца из Невшателя должен был сначала поразить короля Франции, а вслед за королем Франции — иноземных государей.

Жильбер не виделся с королевой с того самого дня, когда она, попросив подождать его в кабинете, отправилась послушать политический план, привезенный г-ном де Бретёйлем из Вены и составленный в следующих выражениях:

"Сделать из Барнава второго Мирабо; выиграть время, присягнуть на верность конституции, выполнять ее буквально, дабы показать, что она неисполнима. Франция остынет, соскучится; французы — народ легкомысленный, они увлекутся какой-нибудь новой модой, и разговоры о свободе стихнут сами собой.

Если увлечение свободой все-таки не кончится, то будет тем не менее выигран целый год, а через год мы будем готовы к войне".

С тех пор прошло полгода; свобода не наскучила, и было очевидно, что иноземные короли собираются исполнить свое обещание и готовятся к войне.

Жильбер был удивлен, увидев однажды утром, что к нему входит камердинер короля.

Сначала Жильбер подумал, что король заболел и поэтому послал за ним.

Однако камердинер его успокоил.

Он доложил, что Жильбера просят во дворец.

Жильбер хотел узнать, кто именно его вызывает; однако камердинер, получивший на этот счет, вне всякого сомнения, точное приказание, лишь повторил:

— Вас просят во дворец.

Жильбер был искренне привязан к королю; он жалел Марию Антуанетту скорее как женщину, чем как королеву; она не внушала ему ни любви, ни преданности, он испытывал к ней глубокое сочувствие.

Он поспешил исполнить приказание.

Его провели на антресоль, где когда-то королева принимала Барнава.

В кресле ожидала женщина, поднявшаяся при появлении Жильбера.

Доктор узнал мадам Елизавету.

Он глубоко ее уважал, зная ангельскую доброту ее сердца.

Он поклонился и сейчас же оценил положение.

Ни король, ни королева не посмели послать за ним от своего имени и воспользовались мадам Елизаветой в качестве прикрытия.

Первые же слова мадам Елизаветы убедили доктора в том, что он не ошибся в своих предположениях.

— Господин Жильбер, — начала она, — я не знаю, позабыли ли другие о знаках внимания, которое вы проявили по отношению к моему брату во время нашего возвращения из Версаля, а также по отношению к моей сестре во время нашего прибытия из Варенна; однако я о нем помню.

Жильбер отвесил поклон.

— Ваше высочество, — отвечал он, — Бог в своей мудрости щедро оделил вас всеми добродетелями, даже хорошей памятью; это редкое в наши дни достоинство, в особенности у особ королевской крови.

— Это не относится к моему брату, не правда ли, господин Жильбер? Мой брат часто говорит мне о вас и высоко вас ценит.

— Как врача? — улыбнулся Жильбер.

— Да, сударь, как врача; правда, он полагает, что ваш опыт может помочь вам вылечить не только короля, но и королевство.

— Король очень добр ко мне, ваше высочество! — отозвался Жильбер. — Ради какой именно из этих двух целей он вызвал меня сегодня?

— Вас вызвал не король, — едва заметно покраснев, возразила мадам Елизавета: эта чистая душа не умела лгать. — Вас пригласила я.

— Вы, ваше высочество? — удивился Жильбер. — Надеюсь, вы не жалуетесь на здоровье и ваша бледность — результат утомления и беспокойства, а не недомогания.

— Вы правы, сударь, я боюсь не за себя, а за брата; он очень меня беспокоит!

— Меня тоже, ваше высочество, — сказал Жильбер.

— О, мы с вами, по-видимому, беспокоимся о разном, — заметила мадам Елизавета, — я хочу сказать, что меня волнует его здоровье.

— Король нездоров?

— Не совсем так, — отвечала мадам Елизавета. — Однако король подавлен, обескуражен… Сегодня уже десятый день — вы видите, я считаю дни, — итак, сегодня десятый день, как он никому не сказал ни слова, если не считать меня; ну и еще во время обычной партии в триктрак, когда он вынужден произносить требуемые игрой слова.

— Сегодня одиннадцатый день с тех пор, как он был в Собрании и объявил о своем вето… Почему же он не замолчал утром того дня, вместо того чтобы лишиться дара речи на следующий день!

— По-вашему, мой брат должен был санкционировать этот кощунственный декрет? — взволнованно воскликнула мадам Елизавета.

— По моему мнению, ваше высочество, заслонять королем священников от хлынувшего потока, от поднимающегося прилива, от надвигающегося урагана — это значит желать, чтобы и король и священники погибли от одного удара!

— А что бы вы, сударь, сделали на месте моего бедного брата?

— Ваше высочество, в настоящее время существует партия, растущая, как джинны в "Тысяче и одной ночи", которые внезапно вырываются из бутылки и за один час достигают высоты в сто локтей.

— Вы говорите о якобинцах, сударь?

Жильбер покачал головой.

— Нет, я имею в виду Жиронду. Якобинцы не хотят войны, ее жаждут жирондисты: такая война станет отечественной.

— Но война… с кем война, сударь? С нашим братом-императором? С нашим племянником королем Испании? Наши враги — во Франции, господин Жильбер, а не за ее пределами, а доказательство тому…

Мадам Елизавета умолкла.

— Продолжайте, ваше высочество, — попросил Жильбер.

— По правде говоря, не знаю, могу ли я вам об этом сказать, доктор, хотя именно за этим я вас и позвала…

— Вы можете сказать мне все, ваше высочество, как человеку преданному, готовому отдать за короля жизнь.

— Сударь, вы верите в противоядие? — спросила мадам Елизавета.

Жильбер улыбнулся.

— От всех на свете ядов? Нет, ваше высочество; однако всякое ядовитое вещество имеет свое противоядие; впрочем, справедливости ради следует заметить, что в большинстве случаев эти противоядия оказываются бессильны.

— О Боже!

— Прежде всего необходимо знать, с каким ядом имеешь дело: с минеральным или с растительным? Обыкновенно минеральные яды действуют на желудок и кишки; растительные же яды — на нервную систему, причем одни ее раздражают, другие парализуют. О каком из ядов вам угодно поговорить, ваше высочество?

— Послушайте, сударь, я хочу открыть вам один секрет.

— Слушаю вас, ваше высочество.

— Я боюсь, что короля могут отравить.

— Неужели вы полагаете, что кто-нибудь может пойти на подобное преступление?

— Вот что недавно произошло: господин Лапорт… интендант цивильного листа, вы его знаете?..

— Да, ваше высочество.

— Так вот, господин Лапорт предупредил нас о том, что один человек из королевской буфетной, поступивший было кондитером в Пале-Рояль, собирается возвратиться на прежнее место после смерти его преемника… И этот человек, ярый якобинец, во всеуслышание объявил, что ради блага Франции следовало бы отравить короля!

— Смею вас уверить, ваше высочество, что тот, кто хочет совершить подобное преступление, не станет хвастаться им заранее.

— Ах, сударь, отравить короля было бы совсем нетрудно! К счастью, тот, кого мы опасаемся, имеет доступ лишь к пирожкам и булочкам.

— Вы приняли необходимые меры предосторожности, ваше высочество?

— Да. Было решено, что король не будет больше есть этих пирожков, а хлеб станет доставлять из Вильд’Авре господин Тьерри, интендант малых апартаментов; он же берется поставлять вино. Что до пирожных, то, поскольку король их очень любит, госпожа Кампан получила приказание покупать их будто бы для себя то у одного кондитера, то у другого. Нам посоветовали в особенности избегать сахарной пудры.

— Это потому, что в нее можно незаметно подмешать мышьяку?

— Совершенно верно… Королева, как правило, подслащивала себе воду пудрой: нам пришлось полностью от нее отказаться. Король, королева и я едим вместе; мы обходимся без лакеев; если кому-нибудь что-нибудь нужно, он звонит. Как только король садится за стол, госпожа Кампан через особую дверь приносит сладости, хлеб и вино; мы все это прячем под столом и делаем вид, что пьем вино из погреба, что едим хлеб и пирожные из буфетной. Вот как мы живем, сударь! И все равно мы с королевой трепещем всякий раз, когда король вдруг бледнеет и говорит два страшных слова: "Мне плохо!"