Председатель, читая Манда приговор, как утверждают, делает жест, который народ, к несчастью, понимает по-своему: он проводит рукой горизонтально.

"Председатель, — рассказывает г-н Пельтье, автор "Революции 10 августа 1792 года", — позволил себе весьма выразительный горизонтальный жест и сказал: "Уведите его!""

Жест этот и в самом деле был бы весьма выразительным, если бы это происходило годом позднее; но горизонтально провести по воздуху рукой, что очень много значило бы в 1793-м, в 1792-м ничего особенного не означало, ведь гильотина еще не была пущена в ход: лишь 21 августа на площади Карусель скатилась голова первого роялиста; каким образом одиннадцатью днями раньше горизонтальный жест — если только это не было заранее условленным знаком — мог означать: "Убейте этого господина"?

К несчастью, события подтверждают это обвинение.

Едва Манда спустился с крыльца ратуши на три ступеньки и ему навстречу рванулся его сын, как кто-то выстрелил из пистолета пленнику в голову.

То же произошло тремя годами раньше с Флесселем.

Манда был лишь ранен, он поднялся и в ту же минуту снова упал, сраженный двумя десятками пик.

Мальчик протягивал к нему руки и кричал: "Отец! Отец!"

Но никто не обращал на крики ребенка ни малейшего внимания.

Вскоре над этим кругом мелькающих рук, над сверканием сабель и пик поднялась отделенная от туловища окровавленная голова.

Это была голова Манда.

Мальчик упал без чувств. Адъютант поскакал галопом в Тюильри с сообщением об увиденном. Убийцы разделились на две группы: одни потащили труп к реке, другие с головой Манда, надетой на острие пики, пошли разгуливать по парижским улицам.

Было около четырех часов утра.

Давайте опередим адъютанта, перенесемся в Тюильри до того, как тот принесет роковую весть, и посмотрим, что там происходит.

После исповеди — а с той минуты, как совесть короля обрела покой, он перестал беспокоиться обо всем остальном — король, не умея противостоять ни одному из требований природы, улегся в постель. Справедливости ради следует заметить, что лег он не раздеваясь.

Когда набат зазвучал снова и раздался сигнал общей тревоги, короля разбудили.

Будивший его величество — а это был г-н де Лашене, которому г-н Манда перед уходом передал свои полномочия, — хотел, чтобы король показался национальным гвардейцам и своим присутствием, несколькими подходящими к случаю словами воодушевил бы их.

Король поднялся, отяжелевший, покачивающийся со сна, не совсем проснувшийся; волосы его были прежде напудрены и теперь оказались примятыми с одной стороны — той, на которой он лежал.

Послали за парикмахером; его нигде не было. Король вышел из спальни непричесанным.

Королева, находившаяся в зале заседаний, была предупреждена о том, что король собирается показаться своим защитникам; она поспешила ему навстречу.

В противоположность несчастному монарху, насупившемуся и ни на кого не смотревшему, с обвисшими и непроизвольно подрагивавшими губами, в фиолетовом кафтане, словно король надел траур по монархии, — королева была бледна, но находилась в лихорадочном возбуждении; веки ее покраснели, однако были сухими.

Она взяла под руку этот призрак монархии, который, вместо того чтобы явиться в полночь, показывался среди белого дня, моргая вытаращенными глазами.

Она надеялась передать ему хотя бы часть того, что в избытке было у нее самой: отваги, силы, жизни.

Все шло благополучно, пока король находился внутри дворца; впрочем национальные гвардейцы, смешавшись е дворянами и увидев короля вблизи (такого жалкого, вялого, отяжелевшего человека, которому, когда он в подобных обстоятельствах стоял на балконе дома г-на Соса в Варение, так и не удалось произвести должного впечатления), спрашивали себя: неужели перед ними герой 20 июня, тот самый король, поэтическую легенду о котором священники и женщины уже начали вышивать на траурном крепе?

И надобно сказать: нет, совсем не такого короля ожидали увидеть национальные гвардейцы.

Как раз в это время старый герцог де Майи, руководствуясь одним из тех добрых намерений, которыми вымощен ад, обнажает шпагу, бросается перед королем на колени и блеющим голосом клянется от своего имени, а также от имени представляемой им французской знати умереть за потомка Генриха IV.

Таким образом, он допустил сразу две ошибки: национальная гвардия отнюдь не пылала любовью к французской знати, представляемой г-ном де Майи; кроме того, она собиралась защищать вовсе не потомка Генриха IV, а конституционного монарха.

Вот почему в ответ на несколько криков: "Да здравствует король!" — со всех сторон грянуло: "Да здравствует нация!"

Надо было исправлять положение. Короля подтолкнули к лестнице, ведущей в Королевский двор. Увы, несчастный король, не поевший в привычное время, проспавший всего час вместо семи, натура совершенно земная, не имел больше собственной воли: он превратился в автомат, двигающийся по чужой воле.

Кто же приводил его в движение?

Королева, чья нервическая натура позволяла обходиться без еды и сна.

Есть существа, созданные настолько неудачно, что стоит обстоятельствам хоть раз оказаться выше их, как они терпят фиаско, за что бы ни брались. Вместо того чтобы привлечь инакомыслящих на свою сторону, Людовик XVI, приближаясь к ним, будто нарочно стремился показать, как ничтожно выглядит гибнущая монархия, когда воплощающий ее король не обладает ни гением, ни силой.

Во дворе, как и в апартаментах, роялисты все-таки прокричали: "Да здравствует король!", на что в ответ грянуло: "Да здравствует нация!"

А когда роялисты попытались настоять на своем, патриоты загалдели:

— Нет, нет, нет никакого другого короля, кроме нации!

Король обратился к ним, почти умоляя:

— Да, дети мои, нация и ваш король есть и всегда будут единым целым!

— Принесите дофина, — шепнула Мария Антуанетта мадам Елизавете, — может быть, их сердца дрогнут при виде ребенка.

Пошли за дофином.

Тем временем король продолжал этот невеселый смотр; вдруг ему в голову пришла весьма неудачная мысль подойти к артиллеристам (дело в том, что артиллеристы все как один были республиканцами).

Если бы король умел говорить, если бы он мог заставить себя слушать тех, кто по своим убеждениям был от него далек, это устремление к пушкам было бы смелым поступком и могло бы иметь успех; однако Людовик XVI не мог увлечь ни словом, ни жестом. Он пробормотал что-то несвязное; роялисты, желая прикрыть его замешательство, вновь прибегли к этому злополучному способу, уже дважды неудавшемуся; их возглас "Да здравствует король!" едва не привел к столкновению.

Канониры оставили свои посты и, бросившись к королю, стали потрясать кулаками:

— Думаешь, защищая такого предателя, как ты, мы станем стрелять в своих братьев?!

Королева потянула короля назад.

— Дофин! Дофин! — раздалось несколько голосов. — Да здравствует дофин!

Никто не подхватил этого призыва; бедный мальчик появился не вовремя, пропустил свой выход, как говорят в театре.

Король возвратился во дворец, и это было настоящее отступление, почти бегство.

Добравшись до своей комнаты, он, задыхаясь, рухнул в кресло.

Остановившись в дверях, королева стала озираться и искать взглядом чьей-нибудь поддержки.

Она заметила Шарни, который стоял, прислонившись к косяку двери, ведущей в ее апартаменты, и подошла к нему.

— Ах, сударь, — вскричала она, — все пропало!

— Боюсь, что так, ваше величество, — согласился Шарни.

— Можем ли мы еще бежать?

— Слишком поздно, ваше величество!

— Что же нам остается делать?

— Умереть! — с поклоном отозвался Шарни.

Королева тяжело вздохнула и ушла к себе.

Как только Манда был убит, Коммуна назначила главнокомандующим Сантера, и тот приказал немедленно возвестить на всех улицах общий сбор, а также распорядился еще громче ударить в набат во всех церквах; потом он организовал составленные из патриотов специальные патрули, которые должны были доходить вплоть до Тюильри и особенно тщательно оберегать Собрание.