Дома остались только роялисты и святоши.

Само собою разумеется, что тетушка Анжелика, принадлежавшая к числу последних, в ужасе захлопнула свою дверь, вопя о святотатстве и призывая на голову племянника громы небесные.

Но все, у кого было доброе сердце, здравый ум, привязанность к семье; все, кого возмущала ненависть, вытеснившая сострадание, жажда мести, заменившая любовь к ближнему, — то есть три четверти всего городка, присутствовали там, протестуя не против Бога, не против религии, а против священников и их фанатизма.

Они пришли к тому месту, где их должна была ожидать вырытая могила и где могильщик до приказа аббата успел лишь наметить ее контуры. Бийо взял у Питу один из заступов.

Обнажив головы, Бийо и Питу, окруженные толпой сограждан, также снявших шляпы и подставивших головы обжигающему солнцу последних июльских дней, взялись копать могилу для несчастной женщины, одной из самых набожных и смиренных прихожанок, которая очень удивилась бы, если бы при жизни ей сказали, причиной какого скандала она явится после смерти.

Эта работа заняла около часу, и ни тот ни другой ни разу не поднял головы, пока она не была сделана.

Тем временем сходили за веревками, и к окончанию работы они были уже приготовлены.

Бийо и Питу опустили гроб в могилу.

Они так просто и естественно отдавали последний долг той, которая ничего другого не могла бы ожидать от них, что никому из присутствовавших не пришло в голову предлагать им помощь.

Напротив, казалось святотатством мешать им исполнить все до конца.

После того как о крышку дубового гроба ударились первые комья земли, Бийо провел по лицу рукой, а Питу вытер глаза рукавом.

И они закопали могилу.

Когда все было кончено, Бийо отшвырнул заступ и протянул Питу руки.

Питу бросился фермеру на грудь.

— Бог мне свидетель, — произнес Бийо, — что я обнимаю в твоем лице все простые и великие земные добродетели: милосердие, преданность, самоотверженность, братство — и я посвящу свою жизнь торжеству этих добродетелей!

Простерев руку над могилой, он продолжал:

— Бог мне свидетель в том, что я объявляю беспощадную войну королю, приказавшему меня убить; дворянству, обесчестившему мою дочь; духовенству, отказавшему в погребении моей жене!

Повернувшись лицом к слушателям, с одобрением внимавшим его клятве, он обратился к ним с такими словами:

— Братья! Скоро будет созвано новое Собрание вместо кучки предателей, заседающих в этот час в Клубе фейянов; выберите меня своим представителем в это Собрание, и вы увидите, умею ли я исполнять свои клятвы!

В ответ на предложение Бийо послышались дружные крики всеобщего одобрения. В эту минуту на могиле жены, мрачном алтаре, достойном страшной клятвы фермера, кандидатура Бийо была выдвинута в Законодательное собрание. Бийо поблагодарил сограждан за поддержку, только что оказанную ему и в его любви, и в его ненависти, после чего все жители разошлись по домам и каждый из них — горожанин или житель деревни — унес в своем сердце дух революционной пропаганды, которому в своем ослеплении доставляли самое смертоносное оружие король, знать и духовенство, то есть именно те, кого он должен был поглотить!

События, о которых мы только что рассказали, произвели глубокое впечатление не только на жителей Виллер-Котре, но и на фермеров окрестных деревень.

А фермеры — большая сила на выборах: каждый из них нанимает десять, двадцать, тридцать поденщиков, и хотя выборы в те времена были двухстепенными, исход их зависел исключительно от того, что называли сельской местностью.

Прощаясь с Бийо и пожимая ему руку, каждый из них сказал всего два слова:

— Будь спокоен!

И Бийо возвратился на ферму, в самом деле успокоившись, потому что впервые за последнее время он наконец ощутил, что сможет воздать знати и королевской власти за причиненное ему зло.

Бийо чувствовал, он не рассуждал, и его жажда мести была столь же слепа, как полученные им удары.

Он вернулся на ферму, ни словом не обмолвившись о Катрин; никто так и не понял, догадался ли он о ее недолгом пребывании на ферме. Вот уже год он ни при каких обстоятельствах не упоминал ее имени: для него дочь словно перестала существовать.

Не то Питу — золотое сердце! Он в глубине души печалился, что Катрин не может его полюбить; однако, сравнивая себя с Изидором, утонченным молодым человеком, он прекрасно понимал чувства Катрин.

Он завидовал Изидору, но ничуть не сердился на Катрин; напротив, он любил ее преданно, любил до самозабвения.

Было бы ложью утверждать, что его преданность была совершенно лишена тревоги; но даже эта тревога, заставлявшая сердце Питу сжиматься всякий раз, как Катрин проявляла любовь к Изидору, свидетельствовала о невыразимой доброте его души.

Изидор был убит в Варение, и теперь Питу испытывал к Катрин искреннюю жалость; отдавая молодому дворянину должное, он, в противоположность Бийо, вспоминал, каким красивым, добрым, щедрым был тот, кто, сам об этом не подозревая, оказался его соперником.

Следствием было то, что мы уже видели: Питу не только полюбил Катрин в печали и трауре еще больше, чем в те времена, когда она была беззаботной и кокетливой девушкой, но и, что может показаться вовсе невероятным, он почти так же горячо, как она, полюбил бедного маленького сироту.

Неудивительно поэтому, что, распрощавшись, как остальные, с Бийо, Питу, вместо того чтобы пойти в сторону фермы, зашагал в Арамон.

Все так привыкли к неожиданным исчезновениям и столь же неожиданным появлениям Питу, что, несмотря на занимаемое им в деревне высокое общественное положение командующего национальной гвардией, его исчезновения ни у кого не вызывали больше беспокойства; когда Питу уходил, жители друг другу сообщали по секрету:

— Анжа Питу вызвал генерал Лафайет!

И этим все было сказано.

Когда Питу появлялся вновь, его расспрашивали о событиях в столице; благодаря знакомству с Жильбером Питу сообщал самые свежие, самые верные новости, а несколько дней спустя предсказания Питу сбывались, и потому жители слепо ему доверяли во всем и как командиру, и как пророку.

А Жильбер знал, как Питу добр и предан; он чувствовал, что в нужную минуту ему можно будет доверить и собственную жизнь, и жизнь Себастьена, и сокровище, и секретное поручение — одним словом, все, что доверяют верному и сильному другу. Всякий раз как Питу приходил в Париж, Жильбер спрашивал, не нужно ли ему чего-нибудь, и делал это так деликатно, что Питу ни разу не покраснел; почти всегда Питу отвечал: "Нет, господин Жильбер", что, впрочем, не мешало г-ну Жильберу дать Питу несколько луидоров, и тот опускал их в карман.

Несколько луидоров для Питу, если учесть его личные средства и десятину, которую он взимал натурой в лесу герцога Орлеанского, были целым состоянием; кроме того, они пополнялись всякий раз, как он вновь встречался с г-ном Жильбером и щедрая рука доктора оживляла в его карманах речку Пактол.

Зная, как Питу относился к Катрин и Изидору, мы не удивимся, что он торопился попрощаться с Бийо, чтобы узнать, как дела у матери и сына.

Его дорога в Арамон шла мимо Клуисова камня; в сотне шагов от хижины Питу встретил папашу Клуиса, возвращавшегося с зайцем в ягдташе.

Это был день зайца.

Папаша Клуис в двух словах рассказал Питу о том, что Катрин снова попросила у него приюта и что он охотно ее принял; она, бедняжка, долго плакала, когда вошла в комнату, где стала матерью, где Изидор клялся ей в любви.

Однако слезы имеют свою прелесть; кто испытал большое горе, знает, что самые страшные часы — те, когда слезы словно иссякают, а самые сладкие, самые счастливые минуты — это когда снова можно выплакать горе.

Когда Питу появился на пороге хижины, заплаканная Катрин сидела на кровати, прижимая сына к груди.