— Позвольте мне прежде всего заявить, ваше высочество, — возразил доктор, — что я не верю в эти угрозы отравления; однако я полностью к услугам их величеств. Чего хочет король? Угодно ли ему, чтобы я переехал во дворец? Тогда я буду под рукой в любую минуту до тех пор, пока его страхи…

— О, мой брат ничего не боится, — поспешно вмешалась мадам Елизавета.

— Я оговорился, ваше высочество: до тех пор, пока ваши страхи не пройдут. У меня есть некоторая практика в обращении с ядами и противоядиями; я буду наготове и в любую минуту смогу вступить в противоборство с ядом, какого бы ни был он происхождения; однако позвольте мне также сказать, ваше высочество, что, будь на то воля короля, вам очень скоро нечего было бы опасаться.

— Что же для этого необходимо? — раздался звучный и резкий голос, не похожий на голос мадам Елизаветы и заставивший Жильбера обернуться.

Доктор не ошибся: этот голос принадлежал королеве.

Жильбер поклонился.

— Ваше величество, должен ли я повторить уверения в моей преданности, которые я только что высказал ее высочеству принцессе Елизавете?

— Нет, сударь, не нужно, я все слышала… Мне лишь хотелось узнать, как вы теперь к нам относитесь.

— У королевы появились сомнения в надежности моих чувств?

— Ах, сударь! Столько умов и столько сердец отвернулось от нас в грозовое время, что не знаешь, право, кому и довериться!

— Значит, именно поэтому королева готова получить из рук фейянов министра, сотворенного госпожой де Сталь?

Королева вздрогнула.

— Вам об этом известно? — удивилась она.

— Мне известно, что ваше величество сговорились с господином де Нарбонном.

— И вы, разумеется, меня осуждаете?

— Нет, ваше величество, это проба, которая не лучше и не хуже других. Когда король перепробует все, возможно, он, наконец, придет к тому, с чего ему следовало начать.

— Вы знакомы с госпожой де Сталь? — спросила королева.

— Я имел эту честь, ваше величество. После освобождения из Бастилии я был ей представлен и от господина Неккера узнал о том, что был арестован по распоряжению королевы.

Королева заметно покраснела, затем продолжала с улыбкой:

— Мы условились не вспоминать об этой ошибке.

— Я о ней и не вспоминаю, ваше величество; я только отвечаю на вопрос, что вы соблаговолили мне задать.

— Что вы думаете о господине Неккере?

— Это славный немец; характеру его свойственны весьма разнородные качества: от несуразностей он способен подняться до пафоса.

— Не вы ли вместе с другими склоняли короля к тому, чтоб снова обратиться к его услугам?

— Господин Неккер был, заслуженно или нет, самым популярным человеком в королевстве; я сказал королю: "Государь, обопритесь на его популярность".

— А госпожа де Сталь?

— Если не ошибаюсь, ваше величество оказывает мне честь, спрашивая мое мнение о госпоже де Сталь?

— Да.

— Что касается внешности, у нее крупный нос, крупные черты лица, крупная фигура…

Королева усмехнулась: как женщине, ей было приятно узнать, что та, о ком было в обществе так много разговоров, нехороша собой.

— Продолжайте, — попросила она.

— У нее неважная кожа; движения ее скорее энергичны, нежели грациозны; у нее грубый голос, так что иногда можно усомниться в том, что он принадлежит женщине. При всем том. ей двадцать пять лет, у нее шея богини, восхитительные черные волосы, великолепные зубы, ее глаза полны огня: в ее взгляде — целая Вселенная!

— Ну, а духовный облик? Она талантлива, у нее есть достоинства? — поспешила спросить королева.

— Она добра и великодушна, ваше величество; любой из ее врагов перестает им быть, поговорив с ней четверть часа.

— Я говорю о ее гении, сударь: одного сердца для занятий политикой недостаточно.

— Ваше величество! Сердце не помеха даже в политике; что же до слова "гений", употребленного вашим величеством, то лучше не произносить его всуе. Госпожа де Сталь весьма и весьма талантлива, но до гения ей далеко; нечто тяжеловесное и неповоротливое властно повисает на ее ногах, как только она хочет вознестись над землей; между нею и ее учителем Жан Жаком такая же разница, как между железом и сталью.

— Вы, сударь, говорите о ее таланте писательницы; расскажите мне о ней как о женщине-политике.

— На этот счет, ваше величество, — отвечал Жильбер, — о госпоже де Сталь говорят, по-моему, намного больше, чем она того заслуживает. С тех пор как эмигрировали Мунье и де Лалли, ее салон превратился в трибуну полуаристократической английской партии, поборников двухпалатной системы. Так как сама она буржуазна, — и очень буржуазна! — она питает слабость к вельможам; она и англичанами-то восхищается только потому, что считает их в высшей степени аристократичным народом; она не знает истории Англии, не знает механизма управления ею; таким образом, она принимает за рыцарей времен крестовых походов дворян, ставших ими вчера и беспрестанно появляющихся из низов. Другие народы из старины создают порой нечто новое; Англия постоянно превращает новое в старину.

— Вы полагаете, именно этим объясняется то обстоятельство, что госпожа де Сталь предлагает нам Нарбонна?

— Ну, на сей раз, ваше величество, совпали две страсти: любовь к аристократии и любовь к аристократу.

— Вы думаете, госпожа де Сталь любит господина де Нарбонна за его благородное происхождение?

— Да уж не за его достоинства!

— Но господин де Нарбонн — в меньшей степени аристократ, чем кто бы то ни было: никто даже не знает его отца.

— Это потому, что люди не смеют смотреть на солнце…

— Господин Жильбер! Как всякая женщина, я люблю сплетни: что поговаривают о господине де Нарбонне?

— Говорят, что он развратник, что он отчаянно смел и умен.

— Меня интересует его происхождение.

— Рассказывают, что, когда партия иезуитов изгнала Вольтера, Машо, д’Аржансона — одним словом, философов, ей пришлось сразиться с маркизой де Помпадур; обычаи, унаследованные от регента, были известны: все знали, на что способна родительская любовь, подкрепленная другой любовью; тогда выбор пал — а иезуитам всегда везет в такого рода выборах — на одну из дочерей короля, и от нее добились, чтобы она героически пожертвовала собой и вступила в кровосмесительную связь; вот откуда появился очаровательный кавалер, чей отец никому не известен, как говорит ваше величество, но не потому, что тайна его рождения кроется во мраке неизвестности, а потому, что она слишком очевидна.

— Так вы, стало быть, не считаете, как якобинцы, как господин де Робеспьер, к примеру, что господин де Нарбонн связан со шведским посольством?

— Считаю, ваше величество; только он связан с будуаром жены, а не с кабинетом мужа. Предполагать, что господин де Сталь играет в этом деле хоть сколько-нибудь серьезную роль, значило бы верить в то, что он муж собственной жены… О Господи! Да нет же, это не предательство посланника, ваше величество: это слабость любовников. Нужно, по крайней мере, чтобы любовь, эта великая, вечная соблазнительница, побудила женщину вложить исполинский меч революции в руки этого легкомысленного развратника.

— Вы говорите о том клинке, который целовал господин Инар в Якобинском клубе?

— Увы, ваше величество, я говорю о том мече, что занесен над вашей головой.

— Значит, по-вашему, господин Жильбер, мы были не правы, назначив господина де Нарбонна военным министром?

— Было бы лучше, ваше величество, если бы вы немедленно назначили того, кто должен прийти ему на смену.

— Кто же это?

— Дюмурье.

— Дюмурье, офицер удачи?

— Ах, ваше величество, это всего лишь не слишком достойное выражение, притом несправедливое по отношению к этому человеку!

— Разве господин Дюмурье не был простым солдатом?

— Мне отлично известно, ваше величество, что господин Дюмурье не принадлежит к придворной знати, которой все приносится в жертву; господин Дюмурье, дворянин из провинции, не имел возможности ни купить, ни получить полк и поступил на службу простым гусаром. В двадцать лет он едва не был изрублен пятью или шестью противниками, но не сдался; однако, несмотря на такое мужество, несмотря на тонкий ум, он прозябал в нижних чинах.