То же произошло и с имуществом графа де Шарни, погибшего 10 августа, а также графини де Шарни, убитой 2 сентября.
В результате этого декрета Катрин выставили за ворота фермы Пислё, ставшей национальным имуществом.
Питу и рад был бы вступиться за Катрин, но Питу стали называть умеренным, чуть ли не подозрительным, и умные люди посоветовали ему ни действиями, ни в мыслях не оказывать сопротивления при исполнении приказов нации.
Катрин и Питу перебрались в Арамон.
Катрин надумала было поселиться, как раньше, в хижине папаши Клуиса; но, едва она появилась на пороге бывшего гвардейца г-на герцога Орлеанского, старик приложил палец к губам и покачал головой в знак того, что не может ее впустить к себе.
Дело в том, что место уже было занято.
Был введен в действие закон об изгнании неприсягнувших священников, и, как, должно быть, уже догадался читатель, аббат Фортье, не пожелавший приносить клятву, был изгнан, вернее, сам поспешил удалиться в изгнание.
Однако он решил, что ему незачем пересекать границу, и его изгнание ограничилось тем, что он покинул свой дом в Виллер-Котре, где оставил мадемуазель Александрину приглядывать за имуществом, а сам попросил приюта у папаши Клуиса.
Хижина папаши Клуиса, как помнят читатели, была обыкновенной землянкой, где и одному-то было тесновато; следовательно, Катрин Бийо вместе с маленьким Изидором, принимая во внимание появление аббата Фортье, там и вовсе не могли бы разместиться.
Кроме того, и это тоже известно читателю, аббат Фортье в день похорон г-жи Бийо вел себя вызывающе, а Катрин была не настолько доброй христианкой, чтобы простить аббату его отказ совершить обряд отпевания над ее матерью; впрочем, даже если бы она и нашла в себе силы для прощения, аббат Фортье был слишком рьяным католиком, чтобы простить ей ее прегрешения.
Итак, Катрин пришлось отказаться от мысли вернуться в хижину папаши Клуиса.
Оставались дом тетушки Анжелики в Плё и лачуга Питу в Арамоне.
О доме тетушки Анжелики нечего было и думать: по мере того как революция шла своим путем, тетушка Анжелика становилась все сварливее, что казалось невероятным, и все больше худела, что казалось вообще невозможным.
Эти метаморфозы в ее характере и в ее внешности объяснялись тем, что в Виллер-Котре, как и повсюду, церкви были закрыты в ожидании основанного на разуме гражданского культа, который надлежало создать комитету по народному образованию.
А с закрытием церквей сдача внаем стульев — основная статья дохода тетушки Анжелики — канула в небытие.
Этот иссякший источник и заставлял тетушку Анжелику худеть и браниться.
Прибавим еще, что она так часто слышала разговоры о том, как Бийо и Анж Питу брали Бастилию; она так часто видела, как во время значительных событий в столице фермер и ее племянник неожиданно уезжали в Париж, что у нее не осталось сомнений: во главе Французской революции стояли Анж Питу и Бийо, а граждане Дантон, Марат, Робеспьер и прочие были лишь пособниками этих двух главных заговорщиков.
Нетрудно догадаться, что мадемуазель Александрина поддерживала ее соображения, не столь уж и ошибочные; а голосование Бийо за казнь короля еще больше разожгло фанатичную ненависть старых дев.
Стало быть, нечего было и мечтать поселить Катрин у тетушки Анжелики.
Оставалась лачуга Питу в Арамоне.
Но как прожить вдвоем, даже втроем в этой маленькой каморке, не давая повода к самым гнусным пересудам?
Это было так же невозможно, как жить в хижине папаши Клуиса.
Тогда Питу решился просить приюта для Катрин у своего друга, Дезире Манике; достойный арамонец не отказал в гостеприимстве, а Питу старался за это отплатить, помогая другу чем только мог.
Однако положение бедняжки Катрин было незавидное.
Питу проявлял к ней самое дружеское внимание, самую братскую нежность; но Катрин чувствовала, что Питу ей не просто друг, не только брат, что он глубоко и искренне ее любит.
Да и малыш Изидор тоже это чувствовал; несчастному мальчику не посчастливилось узнать своего отца, и он любил Питу так, как любил бы виконта де Шарни, а может быть, даже больше: надобно заметить, что Питу хоть и обожал мать, но был настоящим рабом ребенка.
Можно было подумать, что Питу, как опытный стратег, понимал: единственный путь к сердцу Катрин — любовь к ее сыну Изидору.
Поспешим оговориться: никакой расчет такого рода не омрачал чистоту чувств благородного Питу. Он остался таким, каким мы его видели, то есть наивным и преданным, как в первых главах нашей книги; если в нем что-то и изменилось, то лишь одно: достигнув совершеннолетия, он стал еще преданнее и добродушнее.
Эти его качества трогали Катрин до слез. Она чувствовала, что Питу любит ее горячо, до обожания, до исступления, и иногда ей приходила в голову мысль, что столь преданный, столь любящий человек должен быть ей не просто другом.
Вот так случилось, что бедняжка Катрин, прекрасно сознавая, что, кроме Питу, у нее никого в этом мире нет; понимая, что, умри она, ее несчастный мальчик — опять-таки если не брать в расчет Питу — останется один-одинешенек, постепенно решилась отдать Питу в благодарность единственное, что у нее было: свою признательность и себя вместе с нею.
Увы! Ее любовь, этот яркий и благоуханный цветок юности, была на небесах!
Прошло почти полгода; Катрин, чувствуя себя еще не готовой к этому шагу, хранила мысль о нем скорее в уголке ума, чем в глубине сердца.
В эти полгода она каждый день встречала Питу все более нежной улыбкой, а провожала вечером все более трогательным рукопожатием, однако Питу даже и помыслить не мог, что в чувствах Катрин произошел такой поворот в его пользу.
Питу был предан, Питу был влюблен; не надеясь на вознаграждение и не подозревая о чувствах Катрин к нему, он не стал от этого менее предан и влюблен, скорее — наоборот.
Так могло продолжаться до самой смерти Катрин или Питу; Питу мог бы достичь возраста Филемона, Катрин стала бы Бавкидой, а командующий национальной гвардией Арамона так и не решился бы на объяснение.
Пришлось Катрин заговорить первой, как умеют это женщины.
В один прекрасный вечер, вместо того чтобы, как обычно, подать ему руку, она подставила ему для поцелуя лоб.
Питу решил, что Катрин сделала это по рассеянности: он был слишком благороден, чтобы воспользоваться чужой рассеянностью.
Он отступил на шаг.
Однако Катрин не выпустила его руки; она притянула его к себе и подставила теперь не лоб, а щеку.
Питу еще больше растерялся.
Маленький Изидор, наблюдавший за этой сценой, воскликнул:
— Да поцелуй же ты маму Катрин, папа Питу!
— О Господи! — смертельно побледнев, прошептал Питу.
Он коснулся холодными трясущимися губами щеки Катрин.
Катрин взяла сына на руки и протянула его Питу.
— Вручаю вам своего сына, Питу, — проговорила она. — Не хотите ли вы вместе с сыном взять и мать?
У Питу закружилась голова, он прикрыл глаза и, прижимая мальчика к груди, рухнул на стул, воскликнув с душевной тонкостью, которую только и может оценить настоящее сердце:
— Ах, господин Изидор! О дорогой мой господин Изидор, как я вас люблю!
Изидор называл Питу папой Питу; однако Питу называл сына виконта де Шарни господином Изидором.
Чувствуя, что Катрин готова полюбить его именно благодаря его любви к ее сыну, он не говорил Катрин: "О, как я вас люблю, мадемуазель Катрин!"
Он говорил Изидору: "О, как я вас люблю, господин Изидор!"
И, как будто условившись, что Питу любит Изидора больше, чем Катрин, они заговорили о свадьбе.
Питу сказал Катрин:
— Я вас не тороплю, мадемуазель Катрин; вы не спешите; но, если вам желательно доставить мне еще большую радость, не тяните, пожалуйста, слишком долго!
Катрин попросила у него месяц сроку.
По истечении трех недель Питу во всем параде отправился с почтительным визитом к тетушке Анжелике, чтобы сообщить ей о своем предстоящем союзе с мадемуазель Катрин Бийо.
