— Вы знаете?.. — смахнув слезы, спросила Катрин.

— Да, да, погиб, сражаясь за королеву, как и господин Жорж… Что ж поделаешь, мадемуазель! Ведь он оставил вам этого прелестного ребенка, верно? Оплакивая отца, не забывайте улыбаться сыну.

— Спасибо, папаша Клуис, — поблагодарила Катрин, протянув ему руку. — А матушка?..

— Как я вам сказал, она в своей комнате, за ней присматривает госпожа Клеман, та самая сиделка, что выходила вас.

— А… она в сознании, бедная моя матушка? — нерешительно спросила Катрин.

— Временами вроде как да, — отвечал папаша Клуис, — это когда кто-нибудь произносит ваше имя… Эх, только это и помогало до недавнего времени… Однако вот уж третий день она не подает признаков жизни, даже когда с ней заговаривают о вас.

— Пойдемте, пойдемте к ней, папаша Клуис! — попросила его Катрин.

— Входите, мадемуазель, — распахнув дверь в комнату г-жи Бийо, пригласил старый гвардеец.

Катрин заглянула в комнату. Ее мать лежала на кровати с занавесками из зеленой саржи, освещаемая трехрожковой лампой (такие лампы еще и сегодня можно увидеть на старых фермах); как и говорил папаша Клуис, у постели находилась г-жа Клеман.

Она сидела в огромном кресле, погрузившись в особую дремоту, свойственную сиделкам, — сомнамбулическое состояние между сном и бодрствованием.

Бедная мамаша Бийо внешне почти не изменилась, только сильно побледнела.

Можно было подумать, что она спит.

— Матушка! Матушка! — бросившись к кровати, закричала Катрин.

Больная открыла глаза, повернула к Катрин голову: в ее взгляде засветилась мысль, губы шевельнулись, но, кроме отдельных звуков, ничего нельзя было разобрать; она приподняла руку, пытаясь прикосновением помочь слуху и зрению, почти совершенно угасшим; однако она так и не успела окончательно прийти в себя: взгляд ее потух, рука безвольно опустилась на голову Катрин, стоявшей на коленях перед ее постелью, и больная снова замерла в неподвижности, из которой ее ненадолго вывел, подобно гальваническому удару, крик дочери.

Летаргия отца и летаргия матери, как две молнии, сверкнувшие на противоположных сторонах горизонта, осветили совсем разные чувства: папаша Бийо вышел из забытья, чтобы оттолкнуть Катрин; мамаша Бийо пришла в себя, чтобы приласкать дочь.

Приезд Катрин вызвал на ферме настоящий переполох.

Ждали Бийо, а не его дочь.

Катрин рассказала о случившемся с Бийо несчастье и о том, что в Париже ее отец так же близок к смерти, как его жена — в Пислё.

Правда, было очевидно, что шли они разными путями: Бийо — от смерти к жизни, жена — от жизни к смерти.

Печальные воспоминания нахлынули на Катрин, едва она вошла в свою девичью комнату, где видела счастливые сны детства, где испытала юную страсть, куда возвратилась вдовою с разбитым сердцем.

С этой минуты Катрин снова взяла в свои руки управление расстроенным хозяйством, которое отец уже однажды доверил именно ей, а не матери.

Она отблагодарила папашу Клуиса, и тот вернулся в свою "нору", как он называл хижину у Клуисова камня.

На следующий день на ферму прибыл доктор Реналь.

Он появлялся здесь через день из чувства сострадания, а не потому, что надеялся чем-нибудь помочь; он отлично понимал, что сделать ничего нельзя, что жизнь его больной догорает, как масло в лампе, и ни один человек не в состоянии ей помочь.

Доктор очень обрадовался приезду Катрин.

Он завел разговор на важную тему, которую не смел-обсуждать с Бийо: речь шла об исповеди и причащении.

Бийо, как известно, был ярым вольтерьянцем.

Не то чтобы доктор Реналь был очень благочестив, скорее напротив: вольнодумство, характерное для той эпохи, сочеталось в нем с научными знаниями.

И если эпоха лишь успела посеять в умах сомнение, то наука уже дошла до полного отрицания религии.

Однако доктор Реналь считал своим долгом предупреждать родственников о близкой кончине своих больных.

Набожные родственники, благодаря его предупреждению, успевали послать за священником.

Безбожники же приказывали, в случае если священник приходил без приглашения, захлопнуть у него перед носом дверь.

Катрин была набожна.

Она понятия не имела о разногласиях между Бийо и аббатом Фортье, вернее, не придавала им значения.

Она поручила г-же Клеман сходить к аббату Фортье и попросить его соборовать ее мать. Пислё был небольшой деревушкой, не имел ни собственной церкви, ни своего священника и потому был отнесен к приходу Виллер-Котре. И мертвых из Пислё хоронили на кладбище Виллер-Котре.

Час спустя у ворот фермы зазвонил колокольчик, возвещая о скором причащении умирающей.

Катрин встретила святые дары, стоя на коленях.

Однако едва аббат Фортье вошел в комнату больной, едва он заметил, что та не может говорить, никого не узнает, ни на что не отзывается, как он поспешил объявить, что отпускает грехи лишь тем, кто может исповедаться, и, как его ни упрашивали, унес святые дары.

Аббат Фортье был священником строгих правил: в Испании он был бы святым Домиником, в Мексике — Валь-верде.

Кроме аббата Фортье, обратиться было не к кому: Пислё, как мы уже сказали, был в его приходе и никто не посмел бы посягнуть на права этого священника.

Катрин была набожной и мягкосердечной, но в то же время разумной: она отнеслась к отказу аббата Фортье спокойно, в надежде, что Господь отнесется к несчастной умирающей более снисходительно, чем творящий волю его на земле.

И она продолжала исполнять свой долг: обязанности дочери по отношению к матери, матери — по отношению к сыну, без остатка отдавая себя юному, только вступавшему в жизнь существу и утомленной жизнью отлетающей душе.

Восемь дней и ночей она разрывалась между постелью матери и колыбелью сына.

На девятую ночь, когда девушка сидела у кровати матери, которая подобно лодке, что исчезает, уплывая все дальше и дальше в море, мало-помалу отходила в вечность, — дверь в комнату г-жи Бийо отворилась и на пороге появился Питу.

Он прибыл из Парижа, выйдя оттуда, по своему обыкновению, утром.

При виде Питу Катрин вздрогнула.

Она было подумала, что ее отец умер.

Но, хотя Питу и не улыбался, он все-таки не был похож на человека, принесшего печальную весть.

В самом деле, Бийо чувствовал себя все лучше; вот уже дней пять как у доктора не оставалось сомнений в том, что фермер поправится; в то утро, когда Питу уходил, больного должны были перевезти из госпиталя Гро-Кайу к доктору домой.

Когда состояние Бийо перестало вызывать опасения, Питу решительно заявил, что возвращается в Пислё.

Теперь он беспокоился не о Бийо, а о Катрин.

Питу предвидел момент, когда фермеру расскажут о том, о чем пока остерегались сообщать, то есть о состоянии его жены.

Он был убежден, что как бы ни был Бийо слаб, он сейчас же поспешит в Виллер-Котре. И что будет, если он застанет Катрин на ферме?..

Доктор Жильбер не стал скрывать от Питу, какое действие оказало на раненого появление Катрин и ее короткое пребывание у его постели.

Было очевидно, что это видение отпечаталось в его сознании, как остается в памяти после пробуждения воспоминание о дурном сне.

По мере того как к раненому возвращалось сознание, он поглядывал вокруг с беспокойством, сменявшимся мало-помалу ненавистью.

Несомненно, он ожидал, что роковое видение вот-вот явится вновь.

Да, он за все время ни единым словом не упомянул о дочери, ни разу не произнес имени Катрин; однако доктор Жильбер был слишком зорким наблюдателем, чтобы не догадаться обо всем.

Вот почему, как только Бийо пошел на поправку, Жильбер отослал Питу на ферму.

Он должен был удалить оттуда Катрин. У Питу было в распоряжении два-три дня, потому что доктор пока не хотел рисковать, сообщая выздоравливавшему принесенную Питу дурную весть.

Питу поделился с Катрин своими опасениями, объяснив их тяжелым характером Бийо (он и сам побаивался фермера), однако Катрин объявила, что, даже если отец захочет убить ее у постели умирающей, она и тогда не уйдет, пока не закроет матери глаза.