В необъятной толпе, не умещавшейся на дороге и выплескивавшейся по обе ее стороны на поля, огромная карета короля в сопровождении кабриолета г-жи Брюнье и г-жи де Невиль была похожа на затерявшийся в море корабль со шлюпкой, которых вот-вот должны поглотить яростные волны.

Время от времени какое-нибудь непредвиденное обстоятельство способствовало — если нам позволительно будет продолжить это сравнение — тому, что буря обретала новую силу. Крики, проклятия, угрозы звучали громче; человеческие волны оживали, поднимались, падали вниз, снова поднимались, как во время прилива, и порой в их глубинах полностью скрывались с большим трудом разрезавшее их своим носом судно, его терпящие бедствие пассажиры и прилепившаяся к нему утлая лодчонка.

Они прибыли в Клермон, но, несмотря на то что позади осталось около четырех льё, не заметили, чтобы страшный эскорт уменьшился: на смену тем из сопровождавших, кого призывали домой неотложные дела, сбегались из окрестных деревень другие добровольцы, жаждавшие насладиться тем зрелищем, каким их предшественники уже пресытились.

Из всех пленников передвижной тюрьмы двое подвергались особенно частым нападкам толпы и служили ей мишенью: это были несчастные телохранители, сидевшие на широких козлах кареты. Всякую минуту — это был способ задеть членов королевской семьи, неприкосновенной благодаря приказу Национального собрания, — то им в грудь наставляли штыки; то над головами у них вздымалась коса, которая легко могла стать косой смерти; то чье-то копье, подобно коварной змее, так и пыталось вонзиться в живую плоть, а потом окрасившееся кровью острие появлялось перед глазами своего хозяина, довольного тем, что он не промахнулся.

Вдруг появился человек с обнаженной головой, безоружный, весь в грязи; он протолкался сквозь толпу и, почтительно поклонившись королю и королеве, вскарабкался на козлы и сел между телохранителями.

Королева вскрикнула от испуга, радости и боли.

Она узнала Шарни.

Испуг королевы объяснялся тем, что действия Шарни на виду у всех были невероятно рискованными и только чудом он занял место на козлах, не получив ни единой царапины.

Радовалась она оттого, что, к счастью, он избежал неведомых опасностей, которым мог подвергнуться во время своего бегства из дома г-на Соса, — опасностей, казавшихся ей тем более страшными, что действительность, не выделяя какую-то одну из них, позволяла воображению рисовать их все сразу.

Боль она испытывала оттого, что понимала: раз Шарни возвратился один, да еще в таком виде, значит, надо отказаться от всякой надежды на помощь г-на де Буйе.

А толпа, в изумлении следившая за дерзким поступком графа, казалось, из-за самой этой дерзости почувствовала к нему уважение.

Бийо, ехавший верхом впереди кареты, оглянулся на шум и тоже узнал Шарни.

— A-а! Я очень доволен, что с ним ничего не случилось, — проворчал он. — Но горе безумцу, который еще раз попытается сделать то же: он заплатит за двоих.

В Сент-Мену прибыли около двух часов пополудни.

Недолгий сон в ночь отъезда, а также трудности и волнения только что пережитой ночи подействовали на всех, но главным образом сказались на дофине. Когда подъезжали к Сент-Мену, у бедного мальчика была страшная лихорадка.

Король приказал остановиться.

К сожалению, из всех расположенных по дороге городов Сент-Мену отличался, пожалуй, самой лютой ненавистью к несчастному семейству.

Вот почему на приказание короля не обратили ни малейшего внимания, а Бийо отдал противоположный приказ: запрягать лошадей в карету, что и было исполнено.

Дофин плакал и, всхлипывая, спрашивал:

— Почему меня не раздевают и не укладывают в постельку, если я болен?

Королева не выдержала, гордость на мгновение изменила ей.

Она подняла на руках юного принца, обливающегося слезами, дрожащего, и, показывая его народу, стала просить:

— Господа! Смилуйтесь над ребенком, остановитесь!

Но лошади были уже готовы.

— Вперед! — крикнул Бийо.

— Вперед! — вторила ему толпа.

Бийо как раз оказался рядом с дверцей кареты, собираясь проехать вперед и занять свое место во главе кортежа.

— Повторяю вам, сударь, — обратилась королева к нему, — у вас, должно быть, нет детей!

— А я вам повторяю, ваше величество, — мрачно взглядывая на нее, отвечал тот, — что у меня был ребенок, но его больше нет!

— Поступайте как вам угодно, — смирилась королева, — сила на вашей стороне. Но берегитесь: ничьи жалобы не доходят до Господа так скоро, как детские слезы!

Кортеж снова пустился в путь.

Дорога через город была нелегкой. Всеобщее воодушевление возрастало при виде Друэ, которому все были обязаны арестом пленников, что должно было бы послужить им страшным уроком, если только для королей существуют уроки; в криках толпы Людовику XVI и Марии Антуанетте слышалась лишь слепая ненависть; в этих патриотически настроенных людях, убежденных в том, что они спасают Францию, король и королева видели лишь восставшую чернь.

Король был подавлен; у королевы от стыда и гнева выступил пот на лбу; мадам Елизавета, ангел небесный, заблудившийся на грешной земле, едва слышно молилась, и не за себя, а за брата, за невестку, за племянников, за всех этих людей. Святая женщина не отделяла тех, кого она считала жертвами, от тех, на кого она смотрела как на палачей: в одной и той же молитве она просила у Господа милосердия тем и другим.

При въезде в Сент-Мену весь людской поток, подобно наводнению заливавший равнину, не мог втиснуться в узкую улочку.

Он вспенился по обе ее стороны и потек в обход города справа и слева; но в Сент-Мену карета остановилась на короткое время, необходимое лишь для перемены лошадей, и потому на другой окраине города толпа с прежней ненавистью сомкнулась вокруг кареты.

Король полагал — и эта точка зрения толкнула его, может быть, на неверный путь, — что только в Париже народ сбился с пути, и рассчитывал на свою добрую провинцию. И вот эта провинция не только покинула его, но безжалостно повернулась против него. Эта самая провинция напугала г-на де Шуазёля в Пон-де-Сомвеле, захватила г-на Дандуана в плен в Сент-Мену, стреляла в г-на де Дама в Клермоне, только что убила Изидора де Шарни на глазах у короля; все противились бегству его величества, даже тот священник, кого граф де Буйе столкнул пинком в придорожную канаву.

И было бы еще хуже, если бы король мог видеть, что происходит в других местах, куда доходила весть о его аресте. В одно мгновение все население города или деревни поднималось как один человек, женщины хватали на руки грудных детей и тащили за собой детей постарше — тех, что уже умели ходить; мужчины вооружались кто чем мог: сколько ни было у них оружия, они вешали его на себя или взваливали на плечи; и все прибывали и прибывали, готовые не эскортом следовать за королем, но убить его, убить за то, что король в страдную пору жатвы — такой жалкой, что, например, провинцию на подступах к Шалону народ, со свойственной ему выразительностью языка, называет Сухой Шампанью! — итак, король в страдную пору привел сюда грабителей-пандуров и разбойников-гусаров, чтобы их кони вытоптали жалкий урожай! Однако у королевской кареты было три ангела-хранителя: бедный маленький дофин, дрожавший в лихорадке на коленях у матери; юная принцесса, поражавшая яркой, свойственной рыжеволосым красотой, стоявшая у самой дверцы кареты и взиравшая на происходящее удивленным, но твердым взглядом; наконец, мадам Елизавета, уже достигшая двадцатисемилетнего возраста, но благодаря чистоте телесной и духовной словно увенчанная ореолом девичьей невинности. Люди эти видели всех троих, а также королеву, склонившуюся над своим ребенком, видели подавленного короля, и их ненависть отступала в поисках какого-нибудь другого объекта, на кого она могла бы обрушиться. И люди кричали на телохранителей, оскорбляли их, — эти благородные и преданные сердца! — называя их трусами и предателями; кроме того, на их головы, большею частью непокрытые да еще разгоряченные дешевым вином, падали прямые лучи июньского солнца, образуя огненную радугу в лиловой пыли, поднимаемой с дороги всем этим бесконечным кортежем.