Ложась в постель, она зарывалась в простыни при каждом долетавшем до нее крике, как ребенок, которому страшно; каждую минуту она теряла сознание, а когда приходила в себя, шептала:

— Ах, Боже мой; я так надеялась умереть!

И прибавляла:

— Вот если бы можно было умереть так же, как падаешь без чувств! Это и не больно и не трудно!

Убийства совершались повсюду: и во дворе, и за воротами, и во внутренних комнатах; зловещий запах крови преследовал принцессу повсюду.

В восемь часов утра дверь в ее камеру распахнулась.

Ее охватил такой ужас, что на этот раз она не лишилась чувств; у нее даже недостало сил забиться под одеяло.

Она повернула голову и увидела двух солдат национальной гвардии.

— А ну, вставайте, сударыня! — грубо приказал один из них принцессе. — Пора отправляться в Аббатство.

— О господа! — вскричала она. — Я не могу подняться с постели: я так слаба, что не смогу идти.

И едва слышно прибавила:

— Если вы пришли, чтобы убить меня, можете сделать это и здесь.

Один из гвардейцев склонился к ее уху, в то время как другой караулил в дверях.

— Поторопитесь, сударыня, — предупредил он, — мы хотим вас спасти.

— В таком случае прошу вас выйти, мне нужно одеться, — сказала узница.

Оба гвардейца вышли, и принцесса Наваррская помогла ей одеться, вернее было бы сказать: одела г-жу де Ламбаль.

Через десять минут гвардейцы вернулись.

Принцесса была готова; но, как она и предупреждала, ноги отказывались ей служить; бедняжка дрожала всем телом. Она взяла за руку национального гвардейца, который с ней заговорил, и, опираясь на эту руку, спустилась по лестнице.

Пройдя в дверь, она неожиданно оказалась перед кровавым трибуналом под председательством Эбера.

При виде этих людей с засученными рукавами, превратившихся в судей; при виде этих людей с окровавленными руками, превратившихся в палачей, она упала без чувств.

Трижды к ней обращались с вопросами, но все три раза она лишалась чувств прежде, чем успевала ответить.

— Да ведь вас хотят спасти!.. — повторил ей едва слышно тот же гвардеец, который с ней уже заговаривал.

Это обещание придало несчастной женщине немного смелости.

— Что вам от меня угодно, господа? — прошептала она.

— Кто вы? — спросил Эбер.

— Мария Тереза Луиза де Савой-Кариньян, принцесса де Ламбаль.

— Ваша должность?

— Суперинтендантка двора королевы.

— Было ли вам что-либо известно о заговорах двора десятого августа?

— Я не знаю, были ли десятого августа заговоры; но если они и были, я не имею к ним ни малейшего отношения.

— Поклянитесь в верности свободе и равенству, а также в ненависти к королю, королеве и монархии.

— Я охотно принесу первые две клятвы, но в остальном поклясться не могу, потому что это неправда.

— Да поклянитесь же! — приказал ей шепотом гвардеец. — Иначе вы погибли!

Принцесса простерла руки и, шатаясь, инстинктивно шагнула к воротам.

— Ну, поклянитесь! — продолжал настаивать ее покровитель.

Тогда, словно из опасения произнести под страхом смерти позорную клятву, она зажала себе рот, чтобы не дать ей сорваться с языка.

Она промычала нечто нечленораздельное.

— Поклялась! — крикнул сопровождавший ее национальный гвардеец.

Наклонившись к принцессе, он шепотом прибавил:

— Скорее выходите вот через эту дверь. Когда выйдете, крикните: "Да здравствует нация!", и вы спасены.

Едва очутившись за дверью, она попала в руки поджидавшего ее убийцы; это был Длинный Никола, тот самый, что отрезал в Версале головы двум телохранителям.

На сей раз он обещал спасти принцессу.

Он потащил ее к бесформенной, окровавленной, колышущейся массе, шепча на ходу:

— Кричите: "Да здравствует нация!", да кричите же!

Она, без сомнения, выкрикнула бы то, что от нее требовалось; к несчастью, в эту минуту она открыла глаза: перед ней возвышалась гора окровавленных тел, по которым расхаживал человек в подкованных сапогах, а из-под них летели брызги крови, словно виноградный сок из-под пресса.

При виде этого страшного зрелища принцесса отвернулась и вскрикнула:

— О, какой ужас!..

Сопровождавший ее убийца успел зажать ей рот.

За спасение принцессы ее свекор, г-н де Пентьевр, заплатил, по слухам, сто тысяч франков.

Ее вытолкнули в узкий переулок, соединявший улицу Сент-Антуан с тюрьмой и носивший название тупика Священников; вдруг какой-то негодяй, парикмахер по имени Шарло, записавшийся барабанщиком в ряды добровольцев, прорвался сквозь цепь охранявших принцессу подкупленных гвардейцев и поддел пикой ее чепчик.

Хотел ли он только сорвать чепец или намеревался ударить ее в лицо?

Показалась кровь! А кровь требует крови: какой-то человек метнул в принцессу полено, которое угодило ей в затылок; она споткнулась и упала на одно колено.

Теперь спасти ее было невозможно: со всех сторон к ней потянулись сабли и пики.

Она не проронила ни звука; она, в сущности, была уже мертва с той самой минуты, как вымолвила последние слова.

Едва она испустила дух — а быть может, она еще дышала, — как на нее накинулись со всех сторон; в одно мгновение вся одежда на ней вплоть до сорочки была растерзана в клочья; еще вздрагивая в агонии, она уже оказалась обнажена.

Ее убийцами владело непристойное чувство: они торопились ее раздеть, потому что жаждали собственными глазами увидеть прекрасное тело, достойное поклонения женщин Лесбоса.

Ее выставили голой на всеобщее обозрение, прислонив к каменной тумбе; четверо мужчин встали напротив этой тумбы, смывая и вытирая кровь, сочившуюся из полученных принцессой семи ран, а пятый, вооружившись указкой, в подробностях стал рассказывать о ее прелестях, которым она, как говорили, была обязана когда-то выпавшими на нее милостями королевы и которые теперь, вне всякого сомнения, послужили причиной ее смерти.

Так она была выставлена с восьми часов утра до полудня.

Наконец, толпе наскучил этот курс скандальной истории, преподанный для наглядности на трупе; какой-то человек подошел к телу принцессы и отделил голову от туловища.

Увы, не стоило особого труда переломить ее длинную и гибкую, как у лебедя, шею.

Негодяя, совершившего это преступление (быть может, еще более отвратительно калечить труп, нежели живого человека), звали Гризоном. История — самая неумолимая богиня: она вырывает перо из собственного крыла, обмакивает его в кровь, записывает чье-нибудь имя, и имя это обречено на проклятие потомков!

Итак, этот человек был позднее гильотинирован как главарь банды грабителей.

Другой, по имени Роди, рассек принцессе ножом грудь и вырвал сердце.

Третий, Мамен, завладел еще одной частью ее тела.

Над телом несчастной женщины надругались так из-за ее любви к королеве. Да, должно быть, сильна была ненависть в народе к ее королеве!

Три эти части, отделенные от тела прекрасной принцессы, были насажены на пики, и толпа направилась с ними к Тамплю.

Необъятная толпа сопровождала трех убийц с пиками: однако все, за исключением гомонивших ребятишек да нескольких пьяниц, изрыгавших блевотину вперемежку с ругательствами, хранили испуганное молчание.

По дороге попалось заведение цирюльника; убийцы ввалились к нему.

Тот из них, кто нес надетую на пику голову, снял ее и положил на стол со словами:

— Завейте-ка эту голову! У нее свидание со своей госпожой в Тампле.

Цирюльник завил восхитительные волосы принцессы, и толпа продолжала путь, но теперь — с громкими криками.

Эти-то крики и достигли слуха членов королевской семьи.

Убийцы подходили все ближе: им пришла мерзкая мысль показать королеве голову, сердце и ту, другую часть тела принцессы.

Они подошли к Тамплю.

Путь им преграждала трехцветная лента.

И эти люди, эти убийцы, эти душегубы, эти участники бойни не посмели перешагнуть через нее!

Они попросили позволения войти в Тампль депутации из шести убийц — трое из них несли части тела растерзанной принцессы, — чтобы они могли пройтись вокруг башни и показать свою кровавую добычу королеве.